— Я на это всегда готов, отец мой! — воскликнул с невинным энтузиазмом юноша.

Танкред имел природную честность и доброту, потому он и сопротивлялся сначала воле иезуита. Но действие пагубного учения последователей Лойолы имело быстрое и верное влияние на умы их воспитанников, потому паж и находил простым и естественным разговор своего духовного отца. Он находил ясной и понятной присвоенную священником формулу, в которой самое отвратительное шпионство мужчины против женщины называлось «средством привести заблудшую душу к небу». Еще несколько лет, и Танкред стал бы совершенным иезуитом, и признавал бы как законную теорию, по которой убить короля называлось «устранить препятствия», ну а другие преступления были услащены еще более мягкими формулами. Но в эту минуту паж вовсе не был расположен покоряться вдохновению отца Лефевра.

— Ты должен мне сказать, что происходило между дофином Генрихом и графиней, — настаивал иезуит.

— Но я ничего не знаю, ничего не знаю! — умоляющим голосом проговорил Танкред.

Иезуит молча пожал плечами.

— Ну, нужно, я вижу, помочь твоей памяти. Слушай. Вчера вечером, через два часа, когда потушили огни во дворце, молодой паж, позванный дамой своего сердца, вошел в ее вдовью комнату. Эти двое молодых людей были заняты… чтением жизни святых…

— Я не понимаю, про что вы хотите рассказать, — прошептал юноша, склонив голову на грудь.

— Подожди минуту и ты узнаешь. Красноречие пажа и набожность госпожи были столь велики, что для этих двух голубков время летело, как стрела, и они не заметили, что кто-то в это время приближался к дверям комнаты, а это был тот, кто имел право входить в спальню этой дамы, когда ему вздумается… Паж, нужно отдать ему справедливость, больше испугался за свою даму, чем за себя, и согласился спрятаться в шкафу, и оттуда он видел… и слышал… больше того, что ему следовало бы видеть и слышать.

— Помилуйте, отец! — прошептал молодой человек чуть слышно и со слезами на глазах.

— Я понимаю, что это вещи неприятные, но те, которые охотятся за чужой дичью, не имеют права обижаться, когда их место занято законным хозяином. Теперь же я должен сказать, что наш спрятанный паж, о присутствии которого благородный посетитель и не подозревал, услышал, вольно или невольно, весьма важный разговор.

Танкред поднял голову. Все смущение в нем исчезло, и глаза его загорелись огнем.

— Преподобный отец, уверяю вас, я ничего не слышал.

— Такой ответ показывает действительно дворянина. Если бы ты другому ответил иначе, я объявил бы тебя изменником чести дворянина и недостойным носить это имя. Но со мною… другое дело.

— Я вам повторяю, я ничего не слышал! — ответил паж.

— Придется сказать тебе, что я уже все знаю и теперь только испытываю тебя. Разве я не знаю, что в этом разговоре была речь о возможной перемене в царстве… и что сделаны были замечания, что король Франциск слабого здоровья.

Говоря эти слова, иезуит наблюдал за пажем, желая узнать, какое впечатление произвели они на него. Страшное томление сжимало грудь иезуита, он чувствовал, что если он не так принялся за дело, то вся его надежда иметь союзника около Дианы была бы напрасна. Но все-таки он ожидал, что слова его произведут должное действие. Танкред же, услыша слова Лефевра, потерял голову и бросился к ногам иезуита, воскликнув:

— Убейте меня, но помилуйте ее!

— Наконец ты решился говорить! — сказал Лефевр, бросая на молодого человека холодный и острый взгляд. — Ну, хорошо, расскажи подробно, если же нет…

Но паж уже оправился от минутной слабости и сказал:

— Ваше преподобие меня не так поняли; я признаюсь о моей связи… с госпожой, но должен сознаться, что я испугался, услышав ваши слова, потому что если слабость Дианы ко мне будет известна, то это может принести ей большой вред. Что же касается другого, то я ничего не знаю… ничего.

Иезуит размышлял. Он знал, что бывший между королем Франции и его любовницей разговор был именно на ту ужасную тему, о которой он предполагал. Дофин, горячего нрава и жаждущий трона, несколько раз имел спор с отцом, и доходило до того иногда, что они оба вынимали шпаги из ножен. И с тех пор у дофина зародился адский замысел убить отца.

Для иезуитов этот план имел великое значение, так как если бы на престол взошел Генрих II, то тогда они имели бы в своих руках власть над ним. И эта власть была бы абсолютной, имей они также господство над Дианой, его любовницей. Если бы иезуиты знали предмет разговора между Генрихом и Дианой против Франциска, то Лефевр получил бы огромную власть над Дианой, зная ее тайну, даже преступление. Вот адский план, который отец Лефевр придумал, и, казалось, ничто не препятствовало ему, если бы не упрямство Танкреда, угрожавшее все разрушить.

— А, ты не хочешь добровольно говорить, так я заставлю тебя! — И прежде чем паж мог опомниться, иезуит повалил его, поставил ему колено на грудь и вынул кинжал.

— Будешь ли ты говорить теперь, — прошипел иезуит, — или, может быть, ты хочешь почувствовать острие кинжала?

— Нам пора вступиться, — прошептал граф де Пуа, который не мог оставаться спокойным при этой сцене. Но Доменико остановил его жестом.

Паж, чувствуя себя во власти иезуита, даже не вскрикнул.

— Можете убить меня, — прохрипел он, сдавленный за горло, — но все-таки я не буду говорить.

У Лефевра вырвался дикий смех.

— Мне убить тебя?! Ты совсем с ума сошел, сынок! Твоя жизнь мне дороже, чем моя собственная… Я только хочу уменьшить твою красоту, выколов тебе глаза, потому что ты противишься нашему делу.

Сдавленный крик был ответом на эти слова. Танкред видел по глазам иезуита, что тот решится на подобный поступок, и сердце бедняги разрывалось.

— Сжальтесь, мой добрый отец, лучше убейте меня, я не буду сопротивляться!

Но Лефевр был неумолим и сказал:

— Решайся скорее, а то я приведу в исполнение мои слова.

Танкред молчал, и Лефевр занес над ним кинжал.

— Раз, два, тр…

Он не мог окончить — послышался страшный грохот опрокинутой и сломанной мебели. Лефевр с ужасом обернулся, но был схвачен за горло и обезоружен в один миг человеком, весьма походившим на демона, покрытым пылью и грязью. В одну секунду иезуиту был завязан рот. Граф и его сын хлопотали около Танкреда, который от волнения был без чувств, тогда как Доменико награждал пинками лежавшего на полу связанного иезуита с таким усердием, что тот стонал от боли.

— О! Господа, — сказал пришедший в чувство Танкред, — спасите меня, моя благодарность…

— Не говори о ней, молодой человек, — ответил граф де Пуа: — Ты нас поведешь к дверям дворца и этим отплатишь нам больше, чем нужно.

— К дверям дворца?.. Монастыря, хотите сказать? Вы, ведь в монастыре иезуитов, и я не знаю, как мы уйдем отсюда — привратник сторожит…

— Это будет мое дело, — заметил Доменико. — Но, прежде всего, решим, что нам сделать с этой неприятной личностью. Мой совет — спустить его в колодец с остриями.

Услышав это, иезуит, несмотря на свою храбрость, содрогнулся и с трепетом ждал ответа.

— Не принимайте таких решений, друг, — сказал мягко де Пуа, — нам придется убивать тех, кто станет препятствовать нам на пути нашего бегства, но не надо совершать ненужные убийства.

Виконт де Пуа, между тем, заметил какой-то ящик, похожий на шкаф, высотой в человеческий рост, с маленьким окном.

— Что это такое? — спросил он у Танкреда.

— Это шкаф кающихся. Когда какой-нибудь послушник согрешил в чем-нибудь, его запирают туда, оставляя открытым окошечко, чтобы он мог дышать.

— Вот отличное место для преподобного, — сказал виконт. — Там внутри он будет чувствовать себя, как принц, и может там размышлять об опасности выкалывать глаза юношам, которые не желают быть шпионами.

Но шкаф был заперт на ключ. Доменико обыскал иезуита и вскоре нашел ключ именно от этого шкафа. Несмотря на сопротивление, Лефевр был втиснут в шкаф и заперт. Пространство в этом новомодном карцере было настолько мало, что иезуиту пришлось стоять там не сгибаясь. Эта образина священника, с завязанным ртом и страшными глазами, была так забавна, что Танкред, весьма, впрочем, необдуманно, громко расхохотался.