Директор вдруг свободно прошел и остановился у стола майора. Сел вторым.
– Чем могу быть полезен? – повторил вопрос Дронов, ощущая напряжение во всем теле и подергивая плечами, словно бы пытаясь плотнее вписаться в мундир.
Мошкин смущенно засмеялся, то опуская, то поднимая голову. От неловкости, непривычности состояния, которое он испытывал, глаза налились кровью. Он все еще не знал, как начать, где-то глубоко в себе чертыхаясь, проклиная и неожиданную напасть, и своего всегда предельно исполнительного и дисциплинированного начальника отдела радиационной безопасности, и, главное теперь, необходимость просить милицию. И это перед самым пуском. Последним его пуском, который он сам себе определил как последний… Лебединая песня… А там – пенсия… Смерть…
Мошкин устало поднял голову. Огромные черные глаза. Печальные. Это не глаза директора сверхмощной атомной электростанции. Глаза уставшего старого человека. Очень старого… Наконец, спрашивает. Голос глухой:
– Товарищ майор… Я, собственно… Поговорить надо…
– Пожалуйста, пожалуйста… – торопливо и вежливо сказал Дронов, еще теснее прижимаясь животом к столешнице и как-то угодливо наклонившись вперед. – Я весь – внимание…
– А Палин-то, что… ушел?.. – спросил вдруг Мошкин, оглядываясь по сторонам, словно бы ища Палина.
– Уш-шел… – сказал майор как-то неуверенно.
– Видите ли, товарищ майор… – Мошкин опустил глаза. – Мы, наверное, слегка поторопились… Заварили кашу…
– Ну, что вы, что вы! – воскликнул Дронов и откинулся на спинку стула. Деревянная переборка за его спиной «крякнула». – Что вы, товарищ Мошкин!.. В чем вопрос!.. – закончил он, как бы давая понять директору, что готов к компромиссу.
– Атомное дело – нелегкое… – сказал Мошкин глухо.
– Да-да-да… – Майор был весь внимание. Казалось, слушали не только его уши, но каждая клеточка лица, каждый волос на голове.
– Вся тридцатилетняя история атомной эпопеи – это героизм… Массовый… И… жертвы… Тоже массовые…
– Да-да-да, понимаю. – Дронов дернулся, поудобнее устраиваясь на стуле и еще больше подавшись вперед.
– Сам Игорь Васильевич Курчатов не жалел себя… Еще на первом советском реакторе, который был собран на бывшей Ходынке в «Монтажных мастерских»… Никакой защиты… Великий человек ходил вокруг работающего аппарата, прибором измерял нейтронное поле… Конечно, облучался… Стране нужна была бомба…
– Да-да-да… – сказал Дронов с восторженными нотками в голосе. – Сделали бомбу, сделали… Знаю, знаю…
– И там, за хребтом, тоже пришлось хлебнуть… – Мошкин достал большой белый платок и вялым движением протер лысину и уже потом, как-то нервно, лицо. – Капиталисты грозили нам… Стоял вопрос о жизни и смерти народа, Советской страны… Мы исполняли волю партии… – Мошкин пытливо посмотрел на майора, словно бы пытаясь понять, насколько тот готов к следующему этапу разговора.
Взгляд Мошкина Дронову не понравился. Ушедшая было вглубь тревога вдруг заострилась. Майор насторожился. Картина, нарисованная Палиным, вновь явилась перед глазами. Лицо майора несколько остыло от восторга, вызванного приходом и последующей речью директора атомной электростанции.
Мошкин уловил какой-то сдвиг в майоре. Блекло улыбнулся. Опустил глаза.
– Без издержек, к сожалению, не обходится, – сказал он и, помолчав, добавил: – Как вы смотрите, товарищ майор, на то, чтобы закрыть вопрос о проступке Палина?
Майор молчал, ощущая покалывание в сердце. Тревога окончательно выдвинулась из глубины.
– Я говорил с товарищем Палиным, – сказал майор, – и понял, проступка особого как будто не было. – Голос майора стал твердым. Он вступил в исполнение обязанностей начальника отделения милиции.
Мошкин вздрогнул. Лицо его, складки на шее еще больше обвисли и побледнели. Потухшими, с какой-то белесоватой поволокой глазами он тупо уставился в лицо майора.
– Товарищ Палин в некотором роде прав… – Дронов опустил глаза и что-то поискал ими на столе. – Он прав, – сухо сказал майор и поднял на Мошкина твердые похолодевшие глаза.
Мошкин отшатнулся на спинку стула.
– Я, конечно, не специалист… Но то, что рассказал товарищ Палин… – Голос майора был жесткий, бесстрастный. – Думаю, надо его послушать…
Дронов увидел, что Мошкин весь как-то стал морщиться, морщиться, вроде бы уменьшаться, как бы свертываться. Старик, сидевший перед ним, снова достал платок, нервно стал растирать дряблые морщины древнего лица, складки шеи, побледневшую кожу черепа…
– Значит, будем считать, проступка нет? – глухо проговорил, скорее прошелестел директор атомной электростанции, затравленно глядя на посуровевшего вдруг начальника отделения милиции.
– Конечно! – строго сказал майор. – Но мне кажется, к товарищу Палину надо прислушаться…
Мошкин встал. Дронову показалось, что директор стал ниже ростом. Ссутулился. Будто из него стержень вынули.
– Значит, будем считать… – еще раз сказал Мошкин, ощутив, как давящая усталость заполнила все его существо.
– Конечно, конечно! – с готовностью, но холодно ответил майор Дронов.
Они распрощались.
7
Соня и Палин медленно брели по улице. Сквозь рваную облачность проглядывало солнце.
– Ну зачем ты так? – спросил Палин Соню.
Соня была очень бледна и ничего не ответила, только еще крепче и судорожнее сжала его сильную руку.
– Зайдем в исполком? – спросил он ее, не вполне уверенный теперь, что это надо делать.
Она утвердительно кивнула головой, взглянула на него, испытывая стыдливую нежность, и подумала: не слишком ли она бледна сейчас…
Им овладело такое родственное, такое теплое чувство к ней, так крепко и слитно представил он всю пройденную с нею жизнь, могущую, теперь-то он точно знал, сложиться совершенно иначе, здоровее, лучше, если бы не эта проклятая бомба, если бы не ненависть людей друг к другу, толкнувшая к ее созданию, что, по существу, отменило все иные альтернативы существованию, кроме одной – жить в мире… И он ощутил вновь прилив сил и энергии и ускорил шаг. Соня почти бежала за ним…
В здании исполкома они поднялись на второй этаж и вошли в тесную приемную председателя. Секретарша, очень худая белокурая женщина с большим лошадиным лицом, стояла у шкафа и листала подшивку, разыскивая какую-то бумагу.
Она была в ярко-синем трикотажном платье, предельно плотно облегающем ее худосочную, почти лишенную форм, фигуру. На шум секретарша повернулась к вошедшим. Глаза карие, блестят. Сказала строго. Мягкий, не вполне правильный выговор:
– Председатель не принимают… Смотрют бумаги… – И покраснела.
– Посиди, Сонечка, я сейчас… Просто интересно…
Соня, очень бледная, села. Ее лихорадило. Палин бросил на нее беспокойный взгляд и решительно прошел к председателю.
– Они не при… – начала было протестовать секретарша, но махнула рукой, когда дверь за Палиным захлопнулась.
Председатель исполкома возвышался над столом глыбой и действительно просматривал почту.
Палин знал, что он выходец из сельского хозяйства. То ли председатель колхоза в прошлом, то ли «Сельхозтехники». Очень крупный мужик. Очень. Чувствуется, что здесь ему не по себе. Но сидит же…
Огромное, очень щекастое, пожалуй, даже какое-то плотоядное продолговатое лицо. Глыбастый лысый череп. Глубоко сидящие глаза-буравчики.
Вдруг щеки председателя дрогнули, и кабинет заполнил очень насыщенный интонациями раскатистый утробный бас. Огромная ладонь, гармонично сопровождая голос, указала на стул.
– Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю… – Маленькие черные глазки председателя внимательно пошарили по палинскому лицу.
Палин подумал, что темнить и тянуть здесь нечего, да к тому же, кажется, и Сонечка неважно себя чувствует. Как бы не приступ…
– Я начальник отдела радиационной безопасности нашей атомной электростанции…
Щеки председателя снова смешно запульсировали, будто он играл на трубе, и откуда-то изнутри полился наполненный дружескими интонациями булькающий на этот раз бас.