— Здравствуйте! Вы из какого села?

— Я не здешний, я с восточной стороны, — ответил Соловьев, недоумевая.

— Где вы работаете?

— У крестьянина.

— На кулака, значит, батрачите? А какое у вас образование?

— Высшее, — как-то невольно вырвалось у Соловьева.

— Так зачем же вам копаться в навозе? — невозмутимо сказал Кутковец. — Я могу вас устроить на хорошую работу.

— Очень вам благодарен. Я не знаю, чем обязан такому вниманию…

Если бы Кутковец мог ответить на этот вопрос откровенно, он рассказал бы, что накануне Новак поручил ему подыскать для ровенской организации надежного человека, который мог бы работать среди военнопленных. Именно такого Кутковец и почувствовал в Соловьеве.

— Я могу устроить вас агрономом, — предложил он.

— Но я по специальности геолог, — сказал Соловьев.

— Это не важно. Вы человек грамотный, а теперь не до агрономии. Мы дадим вам хорошие документы, в Германию вас не увезут. Одним словом, жалеть не будете, ну и меня выручите. У меня не хватает специалистов. Если вы поможете мне их подыскать, я их оформлю.

Соловьев подумал и согласился.

Кутковец устроил его на участке в селе Симонове, где находилось много военнопленных. Два-три раза в неделю Кутковец стал приезжать туда сам. Он пристально наблюдал за тем, как работает новый «агроном».

Так прошло около месяца. Они присматривались друг к другу, не решаясь заговорить начистоту.

Наконец Соловьев проговорился, что в Красной Армии он был офицером, вслед за этим признался, что он коммунист, и тогда только был отвезен на «смотрины» к директору фабрики валенок.

Новак долго и подробно расспрашивал Соловьева, касаясь самых, казалось, незначительных сторон его жизни. Между прочим, он осведомился и о том, в каких городах Советского Союза Соловьеву приходилось бывать.

— Вы геолог, а известно, что геолога, как волка, ноги кормят, — сказал Терентий Федорович. — На Дальнем Востоке бывали?

— Жил семь лет, — ответил Соловьев.

— На Урале?

— Бывал.

— В Средней Азии?

— Тоже.

— Это хорошо, что вы поколесили по советской земле. Про Кавказ, про Центральную Россию я уже не спрашиваю.

— Приходилось и там работать, — сказал Соловьев, все еще не понимая, какое это может иметь значение.

Как бы в ответ на мысли Соловьева Новак сказал:

— Это ваше большое преимущество как подпольного работника. Среди военнопленных вы нет-нет да встретите «земляка», и это поможет вам быстрее найти общий язык. На чужбине земляки быстро сходятся. В нашем деле самое трудное — подбирать людей. Всегда есть опасность напороться на предателя. Приходится быть осторожным, а из-за этого и происходят такие вещи, как у вас с Кутковцем: целый месяц не могли договориться!..

Новак хотел еще что-то добавить, но тут его вызвали из кабинета. Слышно было, как он поднялся вверх по лестнице, как долго о чем-то громко говорил. Вернувшись, он продолжал свою мысль так, как если бы его не прерывали. По-видимому, все то время, что он отсутствовал, он продолжал думать о своей беседе с Соловьевым.

— Это правильно. Нельзя открываться людям при первом знакомстве. Нужна проверка, и самая тщательная. В Гоще организацию надо укреплять. Делать это следует быстро, но осторожно. Принцип: выбрать двух-трех преданных человек и иметь дело только с ними, а они каждый пусть подбирает людей себе. Члены группы должны знать только своего руководителя. Есть еще вопросы?

— Я полагаю, что руководителем гощанской организации надо назначить товарища Соловьева, — сказал Кутковец, поднимаясь.

— Над этим мы подумаем, а пока прошу продолжать работу.

Через несколько дней подпольный центр утвердил Соловьева руководителем в Гоще, а заместителем его — Кутковца. Кутковец настоял на этом решении потому, что сам он по служебному положению не имел возможности надолго отлучаться от своего крайсландсвирта.

Первыми членами организации в Гоще стали сестры Ивана Кутковца — Анна и Екатерина. Вскоре к ним присоединились Василий Марыщенко и Казимир Горский, работавшие на Бабинском сахарном заводе — один агрономом, другой механиком, затем пришли ветеринарный врач Куцын, счетовод «районной управы» Раиса Столяр. Организация росла, разветвлялась, пустила корни в села, в крестьянские массы и в среду «восточников».

Работа началась с листовок. Чаще всего текст набрасывал Соловьев, потом они с Кутковцем обсуждали его и размножали. К переписке привлекались другие члены группы. Листовки обращались к бежавшим из плена бойцам Красной Армии, указывая, что их долг — уходить в леса, искать партизанские отряды и примыкать к ним; обращались к населению с призывом не сдавать захватчикам продукты, оказывать сопротивление; разъяснялось в листовках и то, кто такие украинские националисты, кто им платит за их предательство.

Значение листовок было не только в том, что они рассказывали народу большую правду. Самый факт их выпуска наглядно, с непередаваемой убедительностью показывал измученным и исстрадавшимся под гнетом оккупантов людям то, что, несмотря на временный уход Красной Армии, с Западной Украины не ушла Советская власть, что она есть, она живет и проявляется в делах подпольной организации советских патриотов.

И советские люди стали упорнее искать эту организацию. Организация росла.

Как-то в первых числах января Иван Кутковец навестил своего отца в городе Корец, где тот работал на почте. Иван сказал, что он пробудет дома с неделю. Причиной приезда явилось, между прочим, и то, что с некоторых пор Кутковца очень заинтересовала почтовая работа. «Если вскрыть письмо, — думал он, — вписать туда несколько слов и потом отправить адресату, это будет очень действенный и очень верный способ донести к людям правдивые слова». Кутковец открыл этот свой план отцу.

— Что ты! Бог с тобой! — взмолился старик, выслушав предложение сына. — Как мы можем вскрывать чужие письма? Кто тебя надоумил?

— Отец, — почтительно, но твердо настаивал Иван, — ничего зазорного в этом нет. Письма идут из Германии, с каторги. Их читают целыми селами. Представь только, если будет хоть по одной строчке приписано в каждом письме, какое это произведет действие на народ. Надо не боясь открывать людям глаза.

— Нет! — отрезал старик. — Не могу!

— Боишься, значит, — со вздохом констатировал Иван.

Старик вспылил, что с ним редко случалось. Он наговорил сыну самых обидных слов, не давая себя перебить.

Кутковец понял причину отказа. Прослужив всю жизнь на почте, старик усвоил известные правила и обязанности человека, которому доверяются тысячи чужих тайн, он боялся нарушить почтовую неприкосновенность. Он, благословивший сына на опасную борьбу с врагами, готовый сам лечь костьми за жизнь и счастье своей Родины, теперь отступал перед формальностью, перед традицией, которую привык считать священной.

С большим трудом Ивану все же удалось добиться своего. На глазах у отца он распечатал письмо и вписал в него несколько строчек своих, а заодно восстановил и то, что было зачеркнуто немецкой военной цензурой. О смысле зачеркнутых строк догадаться было нетрудно.

Второе письмо они обрабатывали уже вместе.

Так стали появляться эти разящие письма. Старик теперь смело вписывал то, что было у него на сердце. Так он работал изо дня в день, но ворчать не переставал: не мог забыть о «почтовой неприкосновенности».

На отлете от Гощи, близ асфальтового шоссе Ровно — Киев, находилась ветеринарная больница. Здесь, в просторном особняке, жил, почти никуда не отлучаясь, районный ветеринарный врач Матвей Павлович Куцын. Человек он был уже пожилой, с солидным брюшком, туго обтянутым жилеткой. Он принадлежал к типу тех людей, при первом взгляде на которых можно догадаться об их профессии. Нельзя было и представить того, что этот человек, с лица которого, кажется, никогда не сходила добродушная улыбка, мог отважиться на грозное дело подпольной борьбы. А Матвей Павлович Куцын был одним из первых и самых активных членов гощанской группы.