— Апельсиновый сок — это замечательно, — сказала Элисон.

Она стояла за его спиной и с любопытством заглядывала через плечо. Так вот они какие, семейные холодильники.

Тим налил ей сока, чтобы побыстрее уйти из кухни. Это было вроде как частным владением Милли, и он ощущал неловкость оттого, что привел сюда Элисон.

— Пойдем в мое логово, — предложил он.

Элисон улыбнулась.

— О боже, да я говорю как старый извращенец, заманивающий невинную девушку в вертеп, не так ли? Я называю свой кабинет «логовом», потому что это самая маленькая из свободных комнат, там есть письменный стол и…

Элисон приложила палец к его губам, чтобы он перестал болтать.

— С удовольствием посмотрю, где ты обитаешь, — сказала она.

Когда они вошли в кабинет, Тим понял, что и это неудачная затея. Там был только один стул, да и вообще двоим сесть было негде. Они недолго постояли, и Элисон сполна насладилась зрелищем компьютера, письменного стола и стула.

— Теперь куда? — спросила она. — Ты что, собираешься водить меня по всему дому и так и не дашь присесть?

«Что дальше? — лихорадочно соображал Тим. — Пожалуй, опять в гостиную. Самая общественная комната, а потому и самая невинная».

Прежде чем опуститься в одно из удобных кресел, Элисон проверила, нет ли на нем пластмассовых игрушек или раздавленного изюма.

— Извини, я сейчас, — произнес Тим и бросился в туалет, где сел на унитаз, чтобы привести в порядок мысли, теснившиеся в голове: «Что я делаю? О чем я только думал? Милли явится с детьми примерно через час. Надо бы использовать это как предлог, чтобы побыстрее выпроводить Элисон. Может, стоит предложить зайти в винный бар, где можно будет выпить на дорожку? А потом провожу ее до такси».

Но когда он вернулся в гостиную, Элисон сняла блузку; под ней была лишь тонкая майка. «Это майка или все-таки белье?» — спросил он у самого себя, зная, что не поймет различия, а задать этот судьбоносный вопрос ему некому. А впрочем, и некогда.

Потому что в дверь вставили ключ.

— По десятибалльной системе, насколько это вам противно? — спросила Хитер у Макса.

— На триста восемьдесят четыре, — ответил тот.

— Полагаю, это Тесс притащила вас сюда?

— А она вам разве не говорила? По-моему, вы, женщины, рассказываете друг другу все.

— Я сделала что-то что вызвало у вас раздражение, или же вы так агрессивны по отношению ко всем, кому наступаете на ноги?

Макс смягчился:

— Простите! Танцы не по мне. Нет, вы ничего не сделали, чтобы разозлить меня. Просто меня бесит то, что Тесс все обсуждает со своими подругами, но только не со мной.

— А вы уверены, что она не пытается это делать?

Макс снова напрягся. Вот теперь она раздражала его.

— Уверен. А если и пытается, то выбирает самое неподходящее время. Когда показывают футбол, или когда я валюсь с ног, потому что проработал пятнадцать часов, или когда читаю газету, или когда хочу вздремнуть…

Хитер продолжила его список:

— Или когда новолуние, или когда вы телепатируете ей, что не в настроении разговаривать.

Эта особа заводила его все больше. Да к тому же она еще была и слишком рослая. А ему не нравились высокие женщины. Несмотря на то что ей было еще тянуться и тянуться до его огромного роста, она явно покушалась на его личное пространство, что исключало возможность смотреть на нее сверху вниз и не в глаза.

— Значит, с нами не поговоришь, мы не умеем поддерживать отношения, во всем виноваты мужчины — и что же нового?

— А это и есть новое. Общаться с подругами жены.

— Лучше бы я поболтал с кем-нибудь из своих приятелей, — раздраженно произнес Макс.

Хитер едва не вскрикнула, когда он своей огромной ножищей наступил ей на правую ногу. Ей оставалось лишь надеяться, что танец скоро закончится.

Макс думал о том же. Он ухватил ее покрепче, решив вести, хотя и не знал, как это делается. «За последние несколько недель у меня это первая возможность взять хоть что-то под свой контроль», — думал он.

Картер держал Дафну так нежно, что она подумала — уж не боится ли он сделать ей больно?

— Вы слишком торопитесь, — говорил он, когда она начинала делать какое-то движение после первого же объяснения.

— Я уже танцевала это раньше. Ведь всем, кто принадлежит к нашему поколению, это знакомо, не так ли?

— Наверное, — согласился Картер. — Но не у всех это хорошо получалось.

— Уж и не помню, когда я танцевала в последний раз, — сказала Дафна больше себе, чем Картеру.

— У вас что-то болит?

Дафна быстро взглянула на него:

— А что, заметно?

Картер кивнул:

— У моей жены был артрит. Больно было даже смотреть на нее. Но она не принимала сильных лекарств. Говорила, что не хочет все время лежать в постели, это не жизнь.

— Вот и я такая же, — впервые согласилась Дафна. — Это как роды. Знаю, сегодня в моде все эти сильные препараты и уколы, но если не испытываешь хоть какую-то боль, да в общем-то, если не ощутишь ее в полной мере, то не сможешь по-настоящему оценить тот момент, когда боль проходит, а тебе дают твоего ребенка.

— Насчет этого не знаю, — сказал Картер. — Думаю, большинство мужчин предпочло бы общий наркоз, когда зубной врач ставит им пломбу. Мы не очень-то хорошо переносим боль.

Дафна рассмеялась и спросила:

— А вы танцевали со своей женой?

— Да, мы здесь танцевали. Мы были на самом первом вечере, когда тридцать лет назад открылся этот общественный центр. А потом ходили сюда каждый четверг до самого того времени, когда она умерла. Она не обращала внимания на боль, оставалась до последнего танца. Тут бывали мы с Марией, Арчи со своей Эйлин и Рав с Лилой. Хорошее было время.

Дафна позавидовала этим мужчинам и их удачным бракам. Она втайне верила, что счастливые браки все-таки существуют. Ее по-прежнему терзала мысль о том, нужно ли говорить, что она видела приятеля Фионы с другой женщиной в Баттерси-парке. Однако она выбросила это из головы и сосредоточилась на Картере и его счастливых воспоминаниях. Может, так в конце концов сложится и у Грэма с Фионой. Она с тревогой наблюдала за ними.

— Не помню, когда мы танцевали вместе в последний раз, — сказала Фиона мужу.

— Мы всегда танцуем на свадьбах, — возразил Грэм.

Фиона не согласилась с ним:

— Это не танцы. Это либо прыжки на месте под «АББУ», либо бег по кругу по часовой стрелке за чьей-нибудь тетушкой.

— Еще есть танцы-обжиманцы, — сказал Грэм.

— Ах да, ну конечно. Это мы тоже любим, но ведь то, чем мы сейчас занимаемся, несколько отличается.

— В хорошую или плохую сторону?

— Вот сейчас ты танцуешь лучше меня, и я тебе завидую. Но когда я толком во всем разберусь, то, возможно, и мне начнет это нравиться.

— Самое лучшее — это то, что не нужно думать о движениях; как только выучишь их, можно сосредоточиться на человеке, с которым танцуешь, — сказал Грэм Фионе, которая никак не могла разобраться, с какой ноги начинать.

Фиона улыбнулась Грэму:

— Я думала, ты предпочитаешь те танцы, когда нужно думать о движениях, а не разговаривать с партнером.

— Ничего не имею против разговоров. Но у меня не очень-то хорошо это получается. Ты же сама утверждала, что я всегда говорю что-то не то и тем самым всех огорчаю.

«Да, я говорила это, — вспомнила Фиона. — Очень умно с моей стороны. Вот что получается, когда заранее не подумаешь. Если бы я на самом деле хотела, чтобы он хоть раз по-настоящему поговорил со мной, то я бы охотно примирилась с тем, что он сторонится моей семьи и всех наших знакомых».

— Вот почему я не одобряю стерилизацию, — произнесла она, продолжая мыслить вслух.

— Что ты сказала? — в тревоге вскричал Грэм.

Фиона вздрогнула:

— Просто я подумала о стерилизации.

«На самом деле я думала о том, что вот уже много лет невольно подвергаю тебя словесной стерилизации и теперь живу с последствиями».

— С чего это? — спросил Грэм больше из любопытства, чем с тревогой.