МИЛЬТОН. Он сказал «прозит». И глотнул.

ГИЙОМ. Беттина!

АНЖЕЛИКА. Да.

КАМОЭНС. Почему ты не даешь ему спать?

МИЛЬТОН. Анжелика! Ему надо выспаться.

АНЖЕЛИКА. Но ведь он проснется?

МИЛЬТОН. И что?

АНЖЕЛИКА. И то.

ГИЙОМ. Жозефина!

АНЖЕЛИКА. Да, Люлик, спи спокойно.

ГИЙОМ. Не зови меня Люликом, ты чего.

АНЖЕЛИКА. Конечно, Людвиг ван. Спи.

ГИЙОМ. Я работаю.

АНЖЕЛИКА. Вы его не любите. И все. Вот он проснется, Гийом, тогда и полощите ему мозги.

МИЛЬТОН. Я? А если произойдет утечка?

АНЖЕЛИКА. Второй скрипки.

КАМОЭНС. При чем тут утечки и мозги. Но если ты хочешь сказать, что нам на Гийома, косящего под Гийома, наплевать ровно так же, как на твоего ублюдвига, косящего под Шизебзига в вольтеровском кресле, то да! Ты, возможно, не совсем неправа. Мозгами надо шевелить! А тут, как и там, один сплошной студень.

АНЖЕЛИКА. Мне бы еще хотелось знать, куда мы едем.

КАМОЭНС. Трудно с тобой не согласиться.

АНЖЕЛИКА. Мне говорили о фестивале.

МИЛЬТОН. Мне говорили о гонорарах.

КАМОЭНС. О гонораре.

МИЛЬТОН. Мне никогда не удавалось пообщаться с человеком, который «должен был бы» быть в курсе.

КАМОЭНС. Анжелика, ты с ним так сжилась, попробуй, разговори его. Когда он соблаговолит выйти из образа Бетховена.

МИЛЬТОН. Либо надо обращаться к кому-то другому… А никакого другого нет кроме того другого нет. Он где?

АНЖЕЛИКА. Его зовут не Шварц.

КАМОЭНС. Вот заливается.

МИЛЬТОН. А что он нам заливает, не ясно.

АНЖЕЛИКА. Хоп!

ВСЕ ТРОЕ ВМЕСТЕ. Хоп!

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Соло! Голо. В этом посмещении пословное заражение голосит: «Майн френд, иф у тебя в башмуке свекла, назначит и башку сношает». Башку или башню? По-фрусски как? Замапятовал.

КАМОЭНС. Видели, что вы сотворили с нашим приятелем? Вот у него с башкой просто бреда. Бреда!

ТИРРИБУЙЕНБОРГ. Пардонте, мушье, маземуадиль, но как у вас говорят сантухники: «Засор, засор»! (Смеется и, не выпуская рукоятки, почти ложится на пианино.)

МИЛЬТОН. Вы думаете, нам следует оставить его на свободе?

КАМОЭНС. Если бы мы понимали, что он мелет, я бы рекомендовал посадить его под замок. И бум по башке, пусть колется. Но овчинка выделки не стоит, будет нести свою ахинею, да и визжать к тому же. Но вообще-то смотреть противно, как он тут снует.

ГИЙОМ. Беттина!

АНЖЕЛИКА. Бетховен, Люлик мой.

ГИЙОМ. Сейчас увидишь, как я их заткну! (Стучит четыре раза в потолок.)

АНЖЕЛИКА. Конечно, Люлик дорогой.

ГИЙОМ. Замолкли!

Видишь? Ты только послушай, как они молчат.

АНЖЕЛИКА. Тебе-то что, ты ж глухой.

ГИЙОМ. Их не касается, глухой я или нет. Откуда им знать.

Ты меня слушаешь?

АНЖЕЛИКА. Хочешь, я пойду скажу им, чтобы они заткнулись.

ГИЙОМ. Ты! В такое время! В ночной рубашке! Они же! Сексуальные маньяки! Останься здесь, Беттина. Это приказ.

АНЖЕЛИКА. Да я и не собиралась.

ГИЙОМ. Ты их слушаешь. Слышишь. Твои уши, вот одно ухо, голова два уха, я их прекрасно вижу. Равно как и нос посреди лица. Ты слышишь, как они играют. Лицо похоже на мое, и нос посередине — я его узнаю. Он тебе от меня достался, и уши свои ты кое-как скопировала с моих. Целуя меня, ты не можешь произнести ни одной фразы, которая не была бы моей. Иногда я плачу в полном одиночестве! В надежде не выплакать твоих слез. А ты своими ушами слышишь, что они играют, там, на потолке — и почему ты не отвечаешь им? Ну-ка! Где моя палка?..

АНЖЕЛИКА. Возле кресла.

ГИЙОМ. Вот увидишь, как я им отвечу. (Стучит четыре раза в потолок.)

АНЖЕЛИКА. Это тоже Бетховен, а он вряд ли их смутит.

ГИЙОМ. Им хватит ума сообразить, что это другое произведение. (Снова стучит.)

Беттина.

Беттина.

Беттина, ты меня слышишь?

АНЖЕЛИКА. Нет.

ГИЙОМ. Как так «нет»?

АНЖЕЛИКА. Да, мой Людвиг. Спи.

ГИЙОМ. Я не могу спать. Я слушаю. Вспоминаешь?

АНЖЕЛИКА. Что?

ГИЙОМ. Что они играют.

АНЖЕЛИКА. Зачем мне вспоминать? Они и так достаточно громко играют.

ГИЙОМ. Когда я это написал, мне было…

АНЖЕЛИКА. Столько лет, сколько сейчас.

ГИЙОМ. Около того. Пятьдесят три-пятьдесят четыре.

АНЖЕЛИКА. В тысяча восемьсот двадцать четвертом.

ГИЙОМ. Да.

АНЖЕЛИКА. Ты уже оглох к тому времени.

ГИЙОМ. А то. Я глух с тех пор, как…

АНЖЕЛИКА …как я тебя знаю.

ГИЙОМ. Да, вроде того.

АНЖЕЛИКА. «Бетховен!»

ГИЙОМ. Я сочинил это в Вене. Мой приятель князь Голицын заказал мне несколько квартетов. Голицын был приличным скрипачом. Но мало что во мне смыслил. Поэтому, получив от меня опус сто двадцать седьмой, он скорчил недовольную гримасу.

АНЖЕЛИКА. Ты знаешь, какой на дворе год?

ГИЙОМ. Нет. Голицын писал мне письма. Он заказал мне четыре квартета[46]. Но ты ж меня знаешь.

АНЖЕЛИКА. Если бы ты, милый Люлик, был на самом деле Бетховеном, тебе бы не пришлось заглядывать в шпаргалки, чтобы рассказать свою жизнь.

ГИЙОМ. Мне жаль тебя.

АНЖЕЛИКА. Тогда лучше спи. Не надо будет меня жалеть.

ГИЙОМ. Когда ты так со мной говоришь, мне хочется заткнуть уши, только и всего.

АНЖЕЛИКА. Так ты глухой или нет?

ГИЙОМ. Глухой. Я никогда не притворялся неглухим. Я слишком горд, чтобы стыдиться своих недугов. Я глух. На оба уха. Только ты не понимаешь, что, поскольку я глух, то, заткнув уши, начинаю что-то слышать. То, чего ты как раз не слышишь, так-то. Передай мне затычки, будь добра.

АНЖЕЛИКА. Вот твои затычки!

ГИЙОМ. Спасибо.

АНЖЕЛИКА. Напоминаю тебе, что ты должен поспать.