— Знаешь, а им в чем-то повезло.

— Ты о чем?

— Ну… Маленькая община, семейные традиции, связывающие поколения, во главу угла поставлены основные жизненные ценности. Тебе нужен дом? Твои друзья помогут тебе сляпать несколько кирпичей. И никакой тебе волокиты с правами на кредит. Рождение и смерть, любовь и детишки, еда и сон, дом с видом — что еще человеку нужно?

— Центральное отопление.

— Я серьезно, Оливия. Это… Это жизнь.

— Ты сентиментальничаешь. Это ведь предел, основы выживания.

— И все-таки я думаю, что им повезло.

— Даже если они так не думают?

Он делает паузу, потом выпячивает нижнюю губу, словно бульдог:

— Ага.

На его слова, сказанные тоном городского умника, так и хочется возразить. А затем я думаю: да что со мной такое? Почему мне всегда нужно с пеной у рта доказывать свою правоту? Людям здесь наплевать на то, что мы думаем. Оставь, не горячись, успокаиваю я себя.

— Думаю, что я тебя поняла, — говорю я. Но когда он самодовольно улыбается в ответ, угольки моего раздражения разгораются с новой силой.

По тропинке мы карабкаемся на холм. Обогнув вершину холма, замечаем детей — двух девчушек и мальчика лет пяти-шести, играющих в грязи. Примерно в десяти метрах над ними возвышается каменная стена и туннель, закрывающий от нас то, что находится по ту сторону. Дети поднимают головы, глядя на нас с опаской. Их лица и одежда перепачканы глиной.

— Ни хау? — спрашивает их Саймон с дурацким американским акцентом, — как дела? — это одна из немногих китайских фраз, которые он выучил. Прежде чем дети успевают отреагировать, я достаю «лейку» и делаю пять снимков. Дети хихикают, а затем продолжают свою игру. Мальчик завершает строительство башни из глины — отпечатки его пальчиков все еще видны на воротах и стенах. Одна девочка щиплет травинки, другая — аккуратно выкладывает ими крышу миниатюрной хижины. Около хижины ползает несколько кузнечиков — пленников этого замечательного архитектурного комплекса.

— Нет, правда, какие умные, — говорю я, — они делают игрушки из ничего.

— Умные и грязные, — отвечает он. — Ладно, я пошутил. Они очень милые, — он показывает на младшую девочку, — вот эта похожа на тебя в том же возрасте, на праздничной фотографии.

Когда мы направляемся к туннелю, дети вдруг вскакивают на ноги.

— Вы куда? — выкрикивает мальчик тоненьким голоском.

— Поглядеть, что там, — я показываю на туннель, — пошли с нами?

Дети бегут впереди. Но, подойдя к самому входу, они оборачиваются и смотрят на нас.

— Идем же, — говорю я им, — вы первые.

Они не двигаются, только серьезно качают головами.

— Пойдем вместе, — я протягиваю руку младшей девочке. Она отступает и прячется за спину мальчика, который решительно отвечает:

— Мы не можем.

Старшая девочка добавляет:

— Мы боимся.

Все трое сбиваются в кучу, уставясь на туннель расширенными от ужаса глазенками.

Я перевожу их слова Саймону, и он говорит:

— Я пошел. Не хотят идти, не надо.

Как только он вступает в туннель, дети начинают верещать, а потом поворачиваются и пускаются наутек.

— Чего это они? — Его голос отдается эхом в сводчатом проходе.

— Не знаю, — я слежу за ними взглядом, пока они не исчезают за гребнем холма, — может, им запретили разговаривать с незнакомцами.

— Ты где там? — кричит он. — Иди, чего ты ждешь?

Я разглядываю стены туннеля, вытянувшиеся вдоль уступа. В отличие от стен, сложенных из обожженного кирпича, которые мы видели в Чангмиане, эти сложены из огромных отесанных камней. Не представляю, как древним строителям удавалось их сюда втаскивать. Сколько народу надорвалось здесь? Использовались ли их тела как строительный раствор, как использовали тела тех, кто возводил Великую Китайскую стену? Фактически эта стена представляет собой миниатюрную копию Великой стены. Но для чего она здесь? Служила ли она защитой от набегов монгольских захватчиков? Когда я вхожу внутрь, сердце начинает бешено стучать где-то в горле, и голова кружится. Я останавливаюсь посредине туннеля и прикасаюсь рукой к стене. Весь туннель около полутора метров в длину и столько же — в высоту. Как в могиле. Я представляю призраков враждебных солдат, поджидающих нас с той стороны.

Но вместо призраков передо мной небольшая тихая долина с пропитанным дождевой водой пастбищем с одной стороны и возделанными полями — с другой. Наша тропинка, словно узенькая коричневая лента, спускается вниз, деля долину надвое. С обеих сторон долина защищена горами с округлыми вершинами, но эти горы гораздо меньше тех двух, что возвышаются впереди. Подобный пейзаж мог бы стать идеальной декорацией для пасторальной любовной истории, если бы мне удалось выбросить из головы перепуганные личики детей. Саймон уже начал спускаться с холма.

— Ты уверен, что это не чья-нибудь собственность? — спрашиваю я. — Может, мы нарушаем границы?

Он удивленно оборачивается:

— В Китае? Ты что, шутишь? Их что, просто так называют коммунистами? Здесь вся земля общая.

— Не думаю, что это так и теперь. Люди могут владеть домами, даже иметь собственное дело…

— Э, не волнуйся. Если даже и нарушаем границы, не пристрелят же они нас. Просто скажут, чтобы мы ушли, и мы уйдем. Вперед! Я хочу увидеть следующую долину, ту, что за этой.

Я жду, что вот-вот появится разгневанный фермер и накинется на нас с мотыгой. Но на пастбище пусто, а в полях очень тихо. Странно, день-то рабочий. Почему здесь никого нет? И для чего эти высоченные каменные стены, если не для защиты от врагов? Почему здесь такая мертвая тишина? Никаких признаков жизни, даже птицы не поют.

— Саймон, — начинаю я, — не кажется ли тебе, что…

— Знаю, это удивительно, поля выглядят точь-в-точь как какое-нибудь английское поместье, прямо сцена из «Хоуардс Энд».

Через час мы пересекаем долину и начинаем подниматься на холм, на этот раз более крутой и каменистый, нежели предыдущий. Тропинка сужается, становясь все больше похожей на американские горки. Теперь я вижу стену, второй туннель, известковые вершины, похожие на кораллы, пробившиеся со дна океана. Темные тучи застилают солнце, и воздух становится прохладным.

— Может, повернем обратно? — говорю я. — Похоже, будет дождь.

— Нет, сначала посмотрим, что на вершине.

И, не дожидаясь моего ответа, Саймон карабкается вверх по тропинке. Я следую за ним, вспоминая рассказ Кван о миссионерах — о том, как деревенские сказали, что их убили разбойники. Может, в этой сказке была доля правды? Уезжая из отеля в Гуйлине, — когда это было, неужели вчера? — я купила газету «Чайна дэйли» на английском языке. На первой странице был репортаж о неуклонном росте преступности в стране за последнее время, особенно в туристических центрах — таком, как Гуйлинь. Два дня назад в одной из деревень с населением двести семьдесят три человека было расстреляно пять преступников — один за изнасилование, два — за ограбление и два — за убийство. Все преступления были совершены в минувшем году. Пять жестоких преступлений, пять казней, и все это — в одной крошечной деревушке! Вот вам правосудие на скорую руку: обвинен, признан виновным, ба-бах. Далее в газете сообщалось, что рост преступности — следствие «тлетворного влияния Запада и дегенеративного образа мышления». Якобы перед смертью один из преступников признался, что у него помутился рассудок после просмотра пиратской копии американского фильма «Голый пистолет 33 1/3». Он также заявил, что не совершал убийства, что японскую туристку убили «бандиты с гор», а он только купил украденные часы «Сейко», принадлежавшие убитой. Вспомнив этот эпизод, я с облегчением думаю о том, что мы не представляем интереса для бандитов. Я ношу не «Сейко», а дешевенькие пластмассовые «Касио». Хотя кто знает, может, бандиты с гор мечтают именно об электронных часах с калькулятором размером с ноготь на большом пальце. Паспорт я, слава богу, оставила в доме Большой Ма. Я слышала, что паспорт стоит порядка пяти тысяч долларов на черном рынке. За такие деньги можно запросто укокошить.