«…Архитектура здания относится к тому периоду, который принято считать готическим возрождением и стилем Истлейк», — рассказывал Лестер. Далее он поведал нам, что в двадцатые годы это место было постоялым двором, предназначенным для коммивояжеров и военных вдов. В сороковые «возрождение готики» превратилось в двадцать четыре скромные однокомнатные квартирки, недорогие по тем временам. В шестидесятые здание стали сдавать студентам, и только в начале восьмидесятых, когда подскочили цены на недвижимость, здание снова возродилось, чтобы приобрести свой нынешний статус «шести кооперативных квартир с повышенной комфортабельностью».

Мне подумалось, что слово «комфортабельность» относится к безвкусной стеклянной люстре в холле. Уместнее было бы сказать «нелепость», так как квартира являла собой результат своих предыдущих «возрождений». Кухня, с ярко-красным кафелем и шкафами, отделанными шпоном, давно утратила все признаки своего викторианского происхождения, в то время как стены и потолки комнат были декорированы пышными, но абсолютно бесполезными лепными бордюрами и фризами. Трубы отопления не имели ничего общего с системой отопления. Камины были давно заложены кирпичом. Двери переделаны в стенные шкафы. И только красноречие Лестера преображало это бесполезное викторианское пространство, придавая им определенный смысл. Бывшая лестничная площадка, освещенная тусклым янтарным светом, стала «музыкальной гостиной» (идеальной для скрипичного квартета лилипутов). Тесная комнатушка (некогда, вероятно, каморка прачки) превратилась, по мнению Лестера, в «детскую библиотеку», при том, что «взрослая библиотека» в доме отсутствовала. Половина туалетной комнаты со встроенным гардеробом из кедра (другая половина принадлежала соседней квартире) теперь именовалась «комнатой для переписки рукописей». Мы терпеливо слушали болтовню Лестера: слова выпрыгивали из его рта, подобно лягушкам, скачущим в никуда по вощеному паркету.

Лестер, должно быть, заметил, что мы слегка заскучали. Он сбавил обороты и сменил тактику, заострив наше внимание на «идеальной простоте классических линий с легким налетом пыльной старины». Мы кое-как осмотрели оставшиеся комнаты — лабиринт разномастных каморок, отягощенных высокопарными названиями, — детская, гостиная, ватерклозет (последняя представляла собой клозет, в котором можно было с трудом разместить стульчак и сидящего на нем, с коленями, плотно прижатыми к двери). В современной квартире все это пространство было бы эквивалентно максимум четырем комнатам.

Оставалась еще одна комната, на втором этаже. Лестер предложил нам подняться по узкой лестнице на бывший чердак, или «гранд будуар». И вот там-то мы разинули варежки. Весь наш скептицизм как ветром сдуло, и мы застыли, словно новообращенные, охваченные благоговейным страхом. Перед нами простирался огромный зал, с потолком, плавно перетекающим в стены. По размерам комната ничуть не уступала девяти нижним. В противоположность унылому сумраку третьего этажа она казалась необыкновенно светлой. Ее стены были выкрашены белой краской. Восемь слуховых окон в куполообразном потолке выходили прямо в небо. По небу бежали облака… Паркет под ногами сиял как лед. Саймон сжал мою руку. Я тоже сжала его пальцы.

Здесь у нас появится какая-то перспектива, думала я. Здесь мы, может, придумаем, как заполнить пустоту.

В день, когда мы въехали, я принялась отскребать краску со стен в детской, которая вскоре стала моим кабинетом, моей «святая святых». Лестер сказал, что стены комнаты обшиты красным деревом с необычным рисунком, и мне не терпелось обнажить это сокровище. Вооружившись скребком и задыхаясь от резкого запаха краски, я воображала себя археологом, изучающим пласты предыдущих цивилизаций и пытающимся воссоздать историю по типам покрытий. Перво-наперво следовало соскоблить латекс цвета шампанского, нанесенный, по всей видимости, чтобы воссоздать атмосферу флорентийского монастыря. Затем отшелушить все наслоения предыдущих десятилетий — зелень восьмидесятых, психоделический[20] оранжевый семидесятых, хипповый мрак шестидесятых, детскую пастель пятидесятых. Затем — оборвать остатки обоев с золотыми бабочками, купидончиками, несущими корзиночки с примулами и другими элементами флоры и фауны, принадлежащими ушедшим поколениям, которые таращились на эти стены бессонными ночами, сидя у постели простуженного ребенка или чахоточной тетушки.

Неделю спустя, когда я удалила последний слой штукатурки, под ней обнажилось не красное дерево, а самая обыкновенная дешевая сосна, частично обуглившаяся, частично пораженная плесенью. Вообще-то я — человек, не склонный к жестокости, но в тот момент я саданула по стене ногой с такой силой, что одна из досок просела, выставив напоказ клочок жестких седоватых волос. Я испустила душераздирающий вопль — не хуже, чем во второсортном фильме ужасов. В комнату ворвался Саймон, размахивая лопаткой — надеясь, вероятно, с ее помощью одолеть серийного убийцу. Я показала ему то, что, по моему мнению, имело непосредственное отношение к ужасному нераскрытому преступлению.

Через час нам удалось оторвать все гнилые доски. На полу валялись клочки, похожие на гигантские крысиные гнезда. Строитель, вызванный нами для кладки стен, объяснил, что «это» не что иное, как конский волос, использовавшийся в викторианскую эпоху для изоляции. Неплохой способ изоляции, заметил он. Предусмотрительные граждане викторианской эпохи строили свои дома так, чтобы из-за стен не доносилось ни единого неприличного звука — ни криков любовного восторга, ни желудочно-кишечных залпов.

Я упомянула об этом, так как мы с Саймоном не потрудились запихнуть конский волос обратно, и, вероятно поэтому, буквально в первый же месяц, из-за стен стали доноситься странные звуки. Между стенами образовалось пустое пространство шириной в фут, ставшее своего рода резонатором, усиливающим звуки во всем здании и преобразующим их в стук, шипение и в то, что отдаленно напоминало уроки ламбады, которые, очевидно, проводились прямо в нашей спальне.

Всякий раз, когда мы пытались объяснить суть неполадок, я принималась воспроизводить доносившиеся из-за стен звуки: тинк-тинк-тинк, бум-па, бум-па, бум-па, ш-ш-ш-ш. Саймон приводил уместные, с его точки зрения, примеры: бренчание расстроенного пианино, порхание воркующих голубков, треск ломающегося льда. Мы так отдалились друг от друга, что даже такие вещи воспринимали совершенно по-разному.

Еще одна странная, на мой взгляд, деталь: Саймон отсутствовал всякий раз, когда раздавались самые невыносимые звуки. Однажды в душе я услышала, словно кто-то насвистывает мелодию из передачи «Своя игра». Я терпеть не могла эту мелодию, но она застряла у меня в голове на весь день. И преследовала еще долгое время.

Строительный инженер предположил, что шум, по всей видимости, доносится из неиспользуемых батарей отопления. Консультант по сейсмической безопасности сказал мне, что, скорее всего, проблема в естественной осадке деревянного каркаса здания. Мама была уверена, что это крысы или даже еноты. Когда-то у нее была такая же проблема. Трубочист утверждал, что в старых дымоходах гнездятся голуби. Кевин предполагал, что зубные пломбы могут иногда передавать радиосигналы и что я должна поговорить об этом со своим дантистом. Как бы то ни было, эти странные звуки преследовали нас.

Удивительно, но наши соседи утверждали, что ничего такого не слышат. Только слепой с нижнего этажа ядовито замечал, что мы слишком громко включаем стерео, особенно по утрам, когда он занимается медитацией.

Когда Кван узнала о шипении и стуках, она тут же высказала свое мнение на сей счет:

— Проблема не что-то, а кто-то. Ага.

В то время как я распаковывала книги, она слонялась по моему кабинету, нюхая воздух, словно собака в поисках своего любимого кустика.

— Иногда призрак теряться, — сказала она. — Хочешь, я поймать его для тебя? — Она протянула мне руку, словно магический ивовый жезл.