По звонку из Москвы его взяли работники управле­ния по Западно-Сибирскому краю.

Семь месяцев и семнадцать дней он отказывался от признаний вины.

Командира Восьмой отдельной танковой бригады Шмидта забрали на киевской квартире за неделю до начала учений. Обыск длился всю ночь, а на рассвете героя гражданской затолкали в товарный вагон с грубо сколоченными нарами и вместе с другими арестованны­ми повезли в Москву. Впрочем, об этом он узнал лишь по приезде, когда пришла пора пересесть в подогнанный к перрону «воронок». О том, что везут на Восток, догадался по солнцу, бившему сквозь щели, а куда именно — не знал.

Очутившись в деревянном боксе внутренней тюрьмы на Лубянке, он еще на что-то надеялся, готовился что-то там доказать, но когда, стоя, в чем мать родила, увидел, как сноровисто свинтили с гимнастерки ромбы и ордена, понял: конец.

Мерзкая, унизительная процедура телесного осмотра подкосила напрочь. Стиснув зубы, чтобы не разрыдать­ся, не врезать сплеча холуям в белых халатах, так и сяк вертевшим его, он думал только об одном: как бы не лишиться сознания. Не доставить такого удовольст­вия паразитам.

—     

Вы часом не из деникинцев? — процедил на пос­леднем пределе.

В камере, где каждые три минуты открывался глазок, он провел, потеряв счет времени, двое суток. Не более. Установил это, погладив обросшее лицо. Почти обрадовался, когда вызвали на допрос: затеплилась какая-никакая надежда.

С ним посменно работали Гай и Ушаков. Сначала держали на «конвейере», потом, заходясь остервенелой матерщиной, взялись за обработку. Свалив с табуретки, пинали сапогами по ребрам, резиновым шлангом поло­совали спину. Метили все больше по почкам: на третьи сутки пошла окрашенная кровью моча.

—     

Вот тебе, падла, вот,— домогался признательных показаний Ушаков.— Нашли у тебя при обыске? Все расскажешь как миленький, польско-немецкий шпион! И не таких раскалывали, не чета тебе, говно.

Шмидт не сразу понял, чего добивается следова­тель, какую бумагу сует под нос. Постепенно дошло, что он, Дмитрий Шмидт, обвиняется в подготовке покушения на Ворошилова. Только и всего. Причем во время маневров и по заданию иностранных разведок, чтоб расчистить путь к власти командарму Якиру. Найденный при аресте график передвижения наркома служил уликой, вещественным доказательством.

—     

Но это ж какой-то кошмар! — едва ворочая распухшим языком, хрипел комдив, и кровавые пузыри выдувались на изуродованных губах.— Бред сумасшед­шего. Да такие графики раздавали всем командирам соединений! Это же легко проверить! Этапы учения...

—     

Попой-попой, сволочь,— прерывал Ушаков, сги­бая и разгибая упругую резиновую трубу.— Сейчас опять юшкой умоешься. Да нам совершенно точно известно, что твой вонючий Якир дал директиву готовить бригаду к восстанию. Когда уезжал в Вену, якобы на лечение.

—     

Чего ж мы не восстали, паскуда? — силясь приподняться с приколоченного к полу табурета, дер­нулся было Шмидт, но второй следователь оглушил его ударом по темени.

—     

Зачем горячиться? — попенял Ушаков.— Он уже на пределе. Завтра, вот увидишь, будет писать роман.

По сценарию в «романе» Шмидта предполагалось полностью раскрыть предательскую роль верхушки Киевского военного округа во главе с Якиром и про­тянуть связи в соседний Харьковский округ, где коман­довал Дубовой. На Тухачевского требовались отдельные показания. Собственноручно написанные, вернее, пере­писанные с подготовленного варианта, поступившего лично от товарища Ежова. Остальное — по ситуации, как выйдет.

—     

Кузьмичева уже доставили? — спросил напарни­ка Ушаков.— Не знаешь? — и вызвал звонком кон­воира.— В камеру!

Начштаба авиабригады Кузьмичева арестовали чуть позже и тоже определили во внутреннюю тюрьму. Его «прикрепили» к «хорошему» следователю, «вежли­вому». Вместо того чтобы сразу сломать подследствен­ного, ввергнув его в самое пекло, такой вариант предусматривал постепенную тактику наводящих вопросов, обстоятельное разматывание, когда неизбежно выскакивают характерные подробности и, никуда не денешься, имена. Какие угодно сначала. Глядишь, где-нибудь пригодится. Следователь предполагал раз­вернуть дело как можно шире, начав с партизанских баз, которые Якир вместе с секретарем ЦК КП(б) Косиором начали создавать еще в тридцатом году. Тысячи людей прошли тогда через учебные сборы. На них формировались лесные отряды и целые соединения. Якир не только утверждал, но зачастую и разрабатывал программу, добиваясь максимального приближения к реальным условиям партизанской вой­ны. В том, что воевать придется, и именно так — от­ступая в начальной стадии под напором противника, он не сомневался: С этой целью в приграничной полосе была развернута сеть тайников, где хранилось оружие, продовольствие, портативные радиопередат­чики.

В отряды подбирались специалисты широкого профиля. Подпольщик должен уметь все: изготовлять мины-самоделки, закладывать взрывчатку на же­лезных дорогах, в опоры мостов. Практикум по радио­связи проводили кадровые инструкторы. Курсанты, обнаружившие способность к работе на ключе, зачисля­лись в особую группу. Будущих партизан тренировали в прыжках с парашютом, обучали скрытно разводить костры, ориентироваться на местности, прятать бое­припасы на запасных базах.

По личному указанию Якира опытный подрывник Старинов организовал мастерскую-лабораторию для разработки новых образцов мин. За несколько лет удалось создать автоматическую мину «колесный замыкатель», управляемую по проводам мину «удочку» и многообещающую новинку — «угольную», которая взрывалась в топке паровоза.

—     

Отрезать врага от источников снабжения — зна­чит выиграть войну,— не переставал повторять Иона Эммануилович.— Поезда с живой силой, техникой, горючим и продовольствием — под откос.

—      

Невидимый фронт зачастую становится глав­ным,— вторил Косиор.

Однако с тридцать третьего года в оценке столь широкомасштабной деятельности Украинского (тогда) военного округа обозначился перелом.

—      

Какие-то пораженческие настроения,— отреаги­ровал Сталин на доклад комиссии.— Мы не намерены уступить врагу ни пяди своей территории.

На учебных сборах поставили крест, базы и тайники помаленечку растащили, а отряды расформировали.

На текущий момент похеренная инициатива Украин­ского Политбюро и лично Ионы Эммануиловича рас­ценивалась много серьезнее, чем просто «пораженчест­во», и следователь знал, как и куда разворачивать. Его не смущало, что авиатор Кузьмичев, хотя бы по роду своей деятельности, отстоял от лесных тайников и па­ровозных бункеров дальше, чем кто другой. Когда в за­говор вовлечено чуть ли не все командование, подобные мелочи не принимают в расчет. «Не имел касательства? Превосходно. А кто имел?»

Но хитроумным логическим построениям, рассчи­танным на психологию и прочие тонкости, не суждено было воплотиться в строки протокола. Кто-то на самом верху внес некие коррективы, под которые срочно при­шлось подгонять и уготованную Кузьмичеву роль.

Для начала комдива отправили в бокс, где постоян­но горела, выжигая мозг, трехсотсвечовая лампа, а следователя перебросили на другой участок, чтобы не простаивал зря. Коль скоро указания поступили от Ежова, в наркомате полагали, что это неспроста и ско­рее всего непосредственно связано с процессом. Недаром же следователи, ведущие Рейнгольда, Мрачковского и Дрейцера, получили добавочные инструкции. Как бы не повторилась закрутка с Иваном Никитичем, когда в пожарном порядке брали его первую жену и дочь. Ее пришлось показать Смирнову уже готовенькую, в разодранном платье, иначе бы он еще год дозревал. Кто знает, как обернется теперь? Эти вояки — крепень­кие орешки.

Первотолчок исходил, однако, не от Ежова.

Знакомясь с новым «Полевым уставом», Сталин за­глянул в прежние редакции и вообще порылся в уста­вах РККА. Один параграф, предписывавший беспре­кословное выполнение всех приказов командования, кроме «явно контрреволюционных», ему не понравился.