«Свет — сердце тьмы» — учат китайцы. Расчет укрыться за чужой спиной определенно присутствовал.

Мозг, как известно, стыда не ведает. Постыдны обстоя­тельства, загоняющие человека в тупик.

Тонкий дипломат и страстный поклонник искусства, к тому же склонный к рефлексии, полпред хорошо знал, где кончается мысль и начинается действие. Суть не в том, способен ты на бесчестный поступок или же нет. Со­бытия сами могут принять такой оборот, когда и впол­не объективное невмешательство приобретает недостой­ный оттенок.

Участник гражданской войны и член партии с девят­надцатого года, Владимир Петрович пятнадцать лет на­ходился на дипломатической работе и не совсем ясно представлял себе масштабы происходивших в стране перемен.

Ночь на десятое февраля Тухачевский и Путна про­вели в дороге. В полуобморочное оцепенение сна — ска­зывалось напряжение предельно загруженных дней — бархатными толчками впутывались прослойки глухой тишины, когда внезапно смолкал перестук колес и скри­пы идущего поезда.

Так бывало лишь на войне, где настороженный мозг смятенно отзывался на ночное безмолвие. Именно оно, всегда опасное, подозрительное не давало как следует выспаться. Не вой снарядов, не грохот разрывов, не треск пулеметов, а эта беспросветная глушь, от которой отвыкло ухо. Позабытое ощущение неожиданно возвра­тилось под чужим благополучным небом. Через столько лет. Почему?

Рано утром вагон погрузили на железнодорожный паром и вокруг никелированного вентилятора на по­толке замелькали бледные отсветы. Михаил Николаевич раздвинул легкие шторки. За окном простиралась ту­манная гладь Ла-Манша.

Тухачевский постоял под душем, неторопливо взби­вая мыльную пену в стаканчике, выбрил лицо, обрызгал порозовевшую кожу английским одеколоном. Гим­настика вернула ощущение бодрости. Он оделся, тща­тельно застегнув ремни, медленно выпил стакан пузы­рящейся минеральной воды и развернул плотную кипу газет, доставленных из Москвы с последней почтой.

Просматривая в обратном порядке чисел, отобрал самые свежие номера «Правды». Прежде всего хотелось узнать последние новости.

Двойной подвал Б. Резникова с крупным заголовком «Трофим Лысенко» не привлек внимания маршала. Проблемы мичуринской биологии, урожайность, селек­ция — все это, конечно, интересно, но как-нибудь в дру­гой раз. Иное дело — успехи и нужды Осоавиахима.

Михаил Николаевич порадовался за Роберта Эйдемана, опубликовавшего большую статью «Оборона стра­ны Советов — дело всего народа». Роберт Петрович очень верно и своевременно поставил вопросы: массовый парашютный спорт, мотоциклеты, химия. Жаль, не ска­зал, насколько скверно обстоит дело с противогазами.

На той же полосе было напечатано сообщение о встрече лорда Лондондерри с Гитлером. Бывший ми­нистр авиации давал немцам зеленый свет на размеще­ние воинских частей в Рейнской области. И это несмотря на резко отрицательную позицию Идена!

Англичане, как обычно, двурушничают. И нашим, и вашим. Вот и писатель-историк Хайле-Беллок обивает пороги рейхсканцелярии. Ждет своей очереди...

А у немцев, между прочим, с противогазами полный порядок: и для людей, и для лошадей. Даже для служеб­ных собак.

Развернув номер от пятого февраля, Тухачевский сразу наткнулся на крупно набранный заголовок: «По­становление ЦИК. Об амнистии осужденных по делу «Промпартии» Рамзина, Ларичева и др.»

Глаза с жадной торопливостью выхватывали отдель­ные строчки. Случилось небывалое: восстановлены во всех политических и гражданских правах!

Он сорвался с места и, откинув звякнувший клинкет, выскочил в коридор. Пробежав мимо салона, забараба­нил в дверь Путны.

Витовт Казимирович встретил его в пижаме и шле­панцах.

—     

Разбудил?

—      

Доброе утро. Я уже час как не сплю,— Путна кивнул на постель, где переплетом вверх лежала ра­скрытая книга с английским заглавием.

—      

Взгляни-ка сюда,— Тухачевский сунул ему газе­ту.— Как тебе нравится?

—      

Крепко,— не поднимая глаз, покачал головой Путна.— Хотелось бы знать, зачем это ему понадоби­лось.

—      

Нелегкий вопрос. Неужели все-таки и до него до­шло, что так больше нельзя? Невозможно!.. Сама логи­ка жизни требует. Страна только-только начала выби­раться на твердую почву. Наращивает обороты промыш­ленность, укрепляется оборона, растет международный авторитет...

—     

Ты себя хочешь уговорить или меня? Если меня, то не стоит... Сам по себе факт, безусловно, отрадный, но не в том смысле, как тебе хочется. Очередной тактиче­ский ход — не более.

—     

Цель? — Тухачевский прильнул разгоряченным лбом к холодному стеклу, за которым колыхалась обли­тая антрацитовым глянцем вода. Радостное возбужде­ние угасло, уступив место привычной тоске ожидания, загнанной куда-то на самое дно. Витовт прав: наивно было бы обольщаться.— Мне накрепко въелась в изви­лины одна реплика Рамзина: «Я хочу, чтобы в резуль­тате теперешнего процесса «Промпартии» на темном и позорном прошлом всей интеллигенции можно было по­ставить раз и навсегда крест»... Всей интеллигенции! Не больше, не меньше. До чего же нужно довести человека, чтобы вырвать такие слова.

—     

Хочешь откровенно? — выдержав долгую паузу, спросил Путна.

—     

Давай.

—      

В какой-то мере ты прав. Наука, промышлен­ность, оборона — все эти соображения, очевидно, имели место. Профессоров, инженеров, изобретателей чуть было под корень не извели. Заодно с кадровыми воен­спецами, между прочим. Вспомни, какие чудовищные статьи писал Горький!.. Слово «интеллигент» звучит бранью: шляпа, очки, портфель и все такое... Но главное в ином. В иезуитской логике и азиатском коварст­ве. Ленинградский процесс не дал полной ясности. Так?.. Хотя бы в отношении убийства Сергея Миро­новича. Больше того, он породил множество довольно- таки скептических вопросов. Особенно здесь, за гра­ницей.

—     

Каких именно?

—     

Кому это выгодно, например.

—     

И кому же?

—     

Сам решай. В Гайд-парке мы, кажется, коснулись этой темы?.. Я не хочу навязывать своего мнения.

—     

С убийством Кирова все непросто,— пересилив себя, признал Тухачевский. Он не хотел этого разговора и не должен был его начинать, но уклониться с полдо­роги, трусливо смазать посчитал унизительным.— При­быв в Ленинград, Сталин прямо на перроне влепил Мед­ведю затрещину.

—     

За то, что случайно проморгал Николаева? — Путна поцокал языком.— Бедный чекист... И потом эти досадные аварии, гибель свидетелей... Не ОГПУ, а лик­без. А тебе известно, что за несколько месяцев до выстре­ла в Смольном Киров дважды попадал в автомобильную катастрофу? Куйбышев, между прочим, тоже. А Ми­хаил Васильевич Фрунзе? Кстати, Куйбышев умер сра­зу после того, как поставил под сомнение методы рас­следования убийства Сергея Мироновича. Уж это ты знаешь! Три смерти при таинственных, как принято писать, обстоятельствах. Кому они на руку?

—     

Оставим прошлое,— Тухачевский потянулся за газетой.— Что было, того не переделаешь.

—      

Не переделаешь? — с ожесточенной радостью отозвался Витовт Казимирович. Но на прошлом завяза­но наше славное настоящее и лучезарное будущее, куда ты взираешь с таким оптимизмом. Вся штука в том, что ответы предельно просты. Лично для нас вполне доста­точно одного. После Михаила Васильевича наркомвоенмором поставили Ворошилова. Сталин все, как всегда, рассчитал. И тогда, и теперь. Слыхал, поди, что готовит­ся новое представление? Почище прочих. Самое время прикинуться невинной овцой. Явить граду и миру ча­стичную справедливость.

—     

Частичную? Да ты вчитайся как следует! Полное восстановление во всех политических и гражданских правах!

—      

Такое же полное, как после чисток,— горько усмехнулся Путна.— Сначала посадили абсолютно не­винных людей, а потом вдруг опомнились. Веселое де­ло! С первого дня было известно, что процесс дутый. Взять хотя бы капиталиста Рябушинского, которого «Промпартия» якобы прочила в министры. Едва эта вы­думка появилась в печати, как сразу же нашлись люди, которые напомнили, что Рябушинский благополучно скончался за два года до начала суда. Топорная рабо­та, бред сумасшедшего... Чтобы под боком у НКВД и правительства могла существовать законспирирован­ная, разбитая на пятерки многотысячная организация инженеров и прочих спецов!