Настроение, которое святые мужи приносили в город Александра, было далеко не радостным. Все чаще на улицах можно было видеть отдельных монахов, которые завязывали и поддерживали торговые связи с монастырями и купцами; по указаниям Гиеракса, прибывали нескончаемые вереницы повозок не только с гор, но и из еще более отдаленных мест, даже из Фиваиды. А александрийцы охотно повторяли шутку, что в Египте теперь больше монахов, чем было раньше богов с собачьими головами.
Этим попам все были рады. Они приносили деньги или то, что стоило таковых, жили и давали жить другим. Если многие из них пришли с плохими намерениями, то среди богатств города они чаще предавались удовольствиям и делам, чем выполнениям политических планов своей церкви. Правда, черные рясы дали себя знать в кровавом избиении иудеев, но нельзя было сказать, считали ли они это происшествие развлечением или долгом. Во всяком случае, ни чего более они не предпринимали. Как только город успокоился, они первыми начали ратовать за порядок. В то время, как обыкновенные грабители прятались сами и скрывали свою добычу, рясы и клобуки посылали своим монастырям огромные караваны с целыми лавками, и пока купцы еще не доверяли установившемуся миру, монахи на законном основании, с помощью нотариусов, накинулись на иудейское наследство. Покинутые дома, владельцы которых бежали или умерли, переводились на имя церквей на основании благочестивого императорского указа. Имущество иудеев, желавших собрать немного денег на дорогу, скупалось этими монахами за смехотворную цену. На бирже рассказывали, что один из монастырей заплатил за три дцать домиков с садами тридцать золотых.
Когда, наконец, страх перед решительными мерами наместника и возобновлением погрома начал исчезать, монахи на законном основании оказались владельцами половины иудейского квартала, и граждане Александрии начали чувствовать достаточное уважение перед рассудительностью и ловкостью обитателей монастырей. С ними вступали в сделку, а то, что оставалось от старой вражды и новой зависти, разрешалось, по хорошей городской привычке, шутками и насмешками.
Зато совсем иначе вели себя отцы-пустынники. Среди них были как хорошие, так и плохие; одни, как выпущенные на волю школьники, с головой окунались в городские наслаждения, другие голодали среди всего изобилия, выступали с суровыми проповедями и старались обращать на истинный путь грешников и особенно грешниц. Первые пришельцы оказывались не очень благочестивыми, следующее – слишком святыми. Однако в Александрии были недовольны поведением и тех, и других.
Особенно в Матросском квартале все пошло вверх дном. Каждую ночь происходили отвратительные потасовки и кровавые схватки. В грязных притонах, где раньше грубо, но просто напивались и забавлялись с девками матросы всего Средиземного моря, теперь проводили время в неслыханных оргиях полубезумные отшельники, которые грешили, вознаграждая себя за ужасные испытания долгих месяцев и лет. Владельцы кабаков не брали с них денег, а девушки, от избытка благочестивого суеверия или разгорячившейся похоти, сами бросались в их объятия. В результате многие матросы брались за ножи.
После полуночи являлись настоящие проповедники, опрокидывали кувшины с вином и били своих павших братьев. Выкрикивая псалмы и проклятия, они пробирались в самые темные углы, оплевывали валявшиеся там полу бесчувственные тела и силой вырывали заблудших из судорожных объятий ночных красавиц. Нагие женщины начинали биться в судорогах на грязных полах и, ползая на коленях, выпрашивали благословения святых старцев. Впрочем, случалось, что святой старец не выдерживал и сам удалялся со своей падшей дочерью подальше от нескромных взоров, дабы благословить ее наедине. Христианские матросы из Карфагена или Малой Азии становились на сторону анахоретов, язычники из Испании или Марселя бросались на них, а какой-нибудь старик-египтянин смотрел на свалку из угла, как римлянин на бой диких зверей.
Не только наместник с миролюбивыми гражданами был возмущен этими выходками. Самому архиепископу становилось несколько неспокойно, и, защищая всей своей мощью каждого монаха от посягательства городской власти, он тем временем посылал в горы посла за послом. Если Исидор не явится немедленно, чтобы взять на себя предводительство, то внезапная уличная битва или энергичные действия властей могут положить конец неограниченному господству церкви. Еще были в силе старые императорские указы, за старые грехи запрещавшие монахам и отшельникам пребывание в городе. Настроение населения Александрии склонялось в пользу властей; если бы Орест энергично взялся за дело и начал проводить в жизнь эти указы, то приход Исидора был бы бесполезным, и церкви пришлось еще на несколько лет, по крайней мере, склонить свою голову перед государством.
Живя в Александрии, отшельники, очевидно, окончательно забыли, зачем они явились сюда. Или, быть может, они полагали, что все уже сделано. Назареев или еще каких-нибудь еретиков было не видно и не слышно. В иудейском квартале провели основательную чистку, и даже Ипатия, казалось, перестала возбуждать гнев церкви. Правда, скандалы перед дверями ее аудитории становились все чаще, а многие студенты, которым надоели вечные драки, перестали посещать ее лекции.
Для начала этого было вполне достаточно, но все равно город был недоволен. В Александрии гордились Ипатией не меньше, чем колонной Помпея или иглой Клеопатры, или еще какой-нибудь достопримечательностью. И когда один помешанный монах предложил вполне серьезно чудовищными машинами низвергнуть какой-то обелиск, так как он, видите ли, представляет собой памятник языческих тиранов, – против него восстали все патриоты Александрии. А когда сотни студентов заявили, что на следующий семестр они не желают оставаться в этом поповском гнезде, а переберутся в один из свободных новых университетов, или даже в вечные Афины, то в результате этого не только все граждане, сдававшие комнаты, озлобились на монахов, но и во всем городе стали требовать прекращения этого нашествия диких.
– Позор, что всеизвестнейший город позволяет управлять собой тысяче глупых монахов и сотне совершенно невежественных отшельников! – звучало из уст коренных александрийцев.
Среди портовых рабочих разнесся неясный слух, что архиепископ через подставных лиц установил высокую цену на пшеницу и намеревается еще повысить ее вдвое. Кирилл якобы приказал во всех церквях молиться против скорого разлива Нила! Он ждет голода, чтобы распродать свое зерно по баснословным ценам! Сам Орест сказал депутации от купечества, что его беспокоит судьба торговли и промышленности, раз монастыри стремятся захватить все в свои руки. Если так пойдет дальше, через двадцать лет Египет будет мертвой страной. Опасения Ореста имели серьезные основания. Кирилл сознательно стремился поставить все римское государство в хозяйственную зависимость от Египта.
Накануне вербного воскресенья наместник в новой праздничной колеснице подъехал к Академии, чтобы нанести прекрасной Ипатии официальный визит. Он сообщил ей что с этого дня, в сопровождении высших чинов своей свиты, он будет посещать ее астрономический курс, дабы открыто показать, что император и государство не находят ничего предосудительного в ее лекциях, а скорее, наоборот, видят в ней опору порядка и украшения науки.
С быстротой молнии распространилось известие, что наместник принял прелестного философа под свою личную защиту и обещал ей уничтожить монахов и свергнуть архиепископа.
Наверху, в приемной Ипатии, слова наместника прозвучали, конечно, не так гордо. Правда, он обещал своей прекрасной подруге появиться среди ее слушателей, но в то же время рассказал и о всех своих затруднениях, сознавшись, что возраст не позволяет ему как следует бороться с неистовствами архиепископа. С тоской спросила Ипатия, не ее ли особа увеличивает затруднения. Орест не сказал «да», но его «нет» было нерешительно и уклончиво. Он спросил как бы мимоходом, действительно ли Ипатия собирается отказаться от своей деятельности и заняться личной жизнью, став супругой благородного Синезия.