Все эти любопытные истории были неразрывно связаны с эпохой пудреных париков, искусно украшенных шпаг, кавалеров, которые убивали друг друга на дуэли, защищая честь дамы, золоченых карет, серебряных пуговиц и бронзовых пушек. Читая об этом в 1936 году, гражданин какой-нибудь республики только посмеивался и чувствовал себя зрителем на оперном спектакле. Но неожиданно он узнавал, что все эти законы по-прежнему действуют, а королевские костюмы оценивают еще придирчивее, чем в раньше.

Макензи в своей замечательной книге пишет: «Во всей этой истории оскорбленной природы, подавленной страсти, разбитых сердец, клятвопреступлений, отвергнутых жен, изгнанных любовниц и детей, лишенных законных прав, ни один епископ ни разу не возвысил свой голос и не выступил против „Royal Marriage Act“, который поощряет грешить против таинства брака. Ни один епископ не осмелился осудить гордыню Георга III, пока ужасные обстоятельства не свели ее на нет. Распущенность, скептицизм и циничное равнодушие духовенства не могут принизить значение законов и порядка, коим обязаны руководствоваться священнослужители; однако нынешним англиканским епископам не следовало бы забывать о трусости своих предшественников; если бы это привело их к покаянию и смирению, то, вероятно, их нравственное влияние ощущалось бы несколько больше».

Любопытно, о чем думал король Эдуард, закрывая книгу, в которой он прочел о частной жизни своих предков; из нее мы выбрали только несколько типичных историй о любви и разлуке. Может быть, он чувствовал себя подавленным? Наверное, новый папа, желавший служить точкой отсчета для установления новых нравственных границ, смог бы отыскать все смертные грехи в истории предшественников Эдуарда, но для этого ему потребовалось бы углубиться на четыре века назад и погрузиться в совсем другую эпоху. Эдуард не нуждался в том, чтобы возвращаться вспять, к Генриху VIII и его шести женам. Подобные истории случались и в его время: в детстве он не раз здоровался за руку со старым герцогом Кембриджским, женатым на дочери художника Фицджорджа.

Закончив читать, король был более всего потрясен туманностью и расплывчатостью королевского матримониального законодательства, такого же зыбкого, как и неписаные законы, на основе которых монарх строил отношения с министрами и парламентом. Именно это Фокс остроумно называл «достославной переменчивостью британского закона». Но кое в чем можно было не сомневаться, и это подтвердил обзор истории, — в том, что сам король имеет право жениться на ком пожелает, а после развода вступить в новый церковный брак, и что иностранка может стать королевой, если только она не католичка. Неоспоримо было и то, что никто не в силах был лишить его трона, если он не нарушал конституцию, в которой ни словом не упомянуто о королевских браках. Поэтому замыслы короля ни в чем не противоречили ни обычаям, ни истории.

И разве он был не вправе надеяться получить не меньше того, что имели его предки? Время было за него. Не зря же четыре империи исчезли с лица земли всего за несколько недель; Европа еще дрожала от ударов, потрясших ее каких-нибудь двадцать лет тому назад. Монархи избавлялись от устаревших обязанностей и устаревших отношений, строили из себя демократов и соперничали в показной любви к простому люду. В некоторых странах принцы брали в жены бедных девушек из народа или богатых американских наследниц. Диктаторы, всплывшие из безвестности, бахвалились своим скромным происхождением, а Муссолини женил сына на дочери пролетария. Повсюду истинным героем эпохи был Неизвестный солдат, не возражавший, чтобы живые говорили от его имени. Что же до национальности его подруги, то лучшего и придумать было нельзя, поскольку за последние сто лет дружба между Англией и Америкой впервые стала столь крепкой, а главное, столь необходимой Англии.

А разве он еще вчера не был самым любимым из всех принцев Уэльских? Что касается мнения доминионов, то разве там им не восхищались миллионы людей, которые его видели и слышали? Разве тысячи рук не пожимали его тонкую ладонь, выражая ему искреннюю симпатию? И разве в самой Англии другой наследный принц когда-либо удостаивался более горячих оваций народа? Он проводил опросы в бедных кварталах, произносил речи в поддержку шахтеров, никогда не отворачивался от народа, и благодаря этому рабочие и их лидеры прониклись к Эдуарду дружескими чувствами.

И неужели в такое время, имея за плечами такое достойное прошлое, он не осмелился бы высказать народу единственное желание, от исполнения которого зависело состояние его души и ума, его способность выполнять свои нелегкие обязанности? Разве не очаровательна его избранница? Разве благодаря своему уму она не способна повлиять на любого человека? Она повидала много стран и множество самых разных людей, и ее не смутит бесконечная вереница тех, кто придет поздравить ее как королеву. И если предположить, что его ослепляет любовь, то почему же выходцы из самых родовитых семей, такие как Черчилль, Купер или даже его собственный брат, не остались равнодушными к ее обаянию? Пока не возникал вопрос о браке, у этой женщины в Лондоне не было ни единого врага. Society дурно обходилось с леди Кэмпбелл, любовницей Эдуарда VII, потому что король был женат, но миссис Симпсон повсюду принимали с величайшим уважением, нисколько не задумываясь над тем, что, вопреки общепринятой морали, все удивительно легко смирились с изменой законному супругу. Это различие ясно показывало, что нравственные законы общества, якобы независимого от классовых проблем, попирают права простого гражданина, ставя их неизмеримо ниже прав принца.

Эдуард, став королем, осмелился пригласить Симпсонов в старинный королевский замок Бэлморал — в мае обоих супругов, в июне только миссис Симпсон. Он велел опубликовать сообщение об этом в «Придворном циркуляре», и лишь после этого общество решительно выступило против подруги короля, а значит и против него. Будучи принцем Уэльским, Эдуард, естественно, не мог бы направить такое официальное приглашение ко двору, и теперь один его друг, предвидя, какой эффект произведет подобный демарш, настоятельно просил его отказаться от своего замысла. Король ему отвечал: «Уж не думаете ли вы, что в моих привычках впускать друзей через черный ход?». Именно в этих словах, которые мне повторил упомянутый друг, и следует искать истинную причину драмы. Ведь на самом деле речь идет не о человеке, который отрекся от престола ради обладания женщиной. Он мог обладать этой женщиной, если бы захотел. Но этот человек отрекся от престола ради того, чтобы соответствовать собственному понятию о чести.

В один из этих трудных дней, когда король принимал присягу гвардии, какой-то сумасшедший набросился на него, угрожая револьвером. Когда Эдуарда потом спросили, было ли ему страшно, он ответил: «Меня это очень рассердило. Я написал речь по случаю принятия присяги, вносил в нее много поправок и ждал, что она произведет большое впечатление даже на Германию. А тут появляется этот тип и собирается стрелять в меня! На следующий день его имя было в заголовках всех газет, а моя речь провалилась».

Этот инцидент, похоже, привел Эдуарда в хорошее настроение. Наконец он был свободен, по крайней мере, как частное лицо, и его подруга наконец подала на развод. Он хотел вырваться из этого тесного круга, подальше от тысяч наблюдавших за ним глаз. Поэтому он нанял красивую яхту, отправляясь в важную политическую поездку в Турцию и Грецию. На этот раз он собирался плыть не на броненосце «Renew»[62], где одни мужчины, а путешествовать с веселой компанией, которая возвращала ему бодрость, на борту романтического судна, такого летнего, белого, на каких обычно путешествуют богатые бездельники. Это плавание было безумной затеей, и тут нечего добавить!

Беря себе в спутники свою подругу и еще несколько приятных знакомых, принц обязан был бы предвидеть, что за ним повсюду будет следовать лучший сыщик нашего времени — фотограф с его вездесущим оком; благодаря его усердию распространятся сплетни и толки, которых лучше было бы избежать. Фотографы и пресса послужили невольными пособниками общества, которое только и мечтало, как бы поставить короля в затруднительное положение.