Но за всем этим великолепием скрывались серые тени тех, кто хотел избавиться от владычества давно покойной императрицы и ее касты, кто был исполнен решимости изгнать ее наместников из страны, где они господствовали в течение десятилетий. Пустые улицы и закрытые лавки встречали принца, торжественно въезжающего в Аллахабад, некогда оплот английского могущества, в Лакнау, в Агру. На сотнях дверей, на множестве плакатов красовалась надпись «No welcome to the Prince»[32], а в Мадрасе тени материализовались и выкрикивали проклятия, которые любой может понять и без перевода. Поезда не ходили, останавливались автомобили и суда, чтобы никто не мог прибыть на празднества, чтобы чужеземец понял: страна против него.
И все это делалось по приказу тщедушного и невзрачного человека, в чьей лишенной растительности голове зародилась идея новой формы сопротивления: только идеи противопоставлял он вооруженным всадникам, солдатам в хаки, винтовкам и танкам. И теперь в это пассивное сопротивление он увлек за собой миллионы людей. В великолепной губернаторской резиденции огромного Бомбея музыка и речи, иллюминации и парады хвастливо демонстрировали наследнику могущество мировой державы, но в тот же вечерний час в бедных кварталах города взмыло в небо пламя костров, на которых Ганди приказывал сжигать английские ткани, чтобы его родина могла развивать собственную промышленность, вернув себе свои сокровища.
Эту великую революцию, которая годы и годы с большей или меньшей остротой возникла и формировалась среди сотен каст и полудюжины различных религий, принц, разумеется, не мог предотвратить своим турне по Индии. Но он увидел проблему, которая неизбежно встанет перед его страной через пятнадцать лет, и то, что он понял непримиримость противоречий в индийском обществе, выразилось в поступке, который не был подсказан ему ни губернатором, ни каким-нибудь политиком, поднаторевшим в делах метрополии.
На подъезде к Дели собралась толпа неприкасаемых — двадцать тысяч изгоев, отбросов общества. Отверженные и гонимые всеми, они прозябали в безнадежной нищете и болезнях. Неприкасаемые столпились на улице в надежде, что если даже их станут оттеснять войска, неприступный и могущественный человек, который, наверно, еще способен спасти их, по крайней мере увидит их и догадается об их бедствиях. Заметив толпу несчастных, мимо которой принца хотели провезти как можно скорее, он, повинуясь чувству сострадания, встал в автомобиле и приветствовал людей, издали протягивавшим к нему руки.
Лишь несколько проницательных людей в Англии поняли значимость этого мгновения; в Индии жест Эдуарда оценил весь народ, что нанесло больший ущерб делу Ганди и революционной идее, чем демонстрация метрополией воинской мощи или зрелище пышного королевского кортежа. Ведь народ, передавая из уст в уста историю о сочувствии принца к неприкасаемым, заколебался в своей ненависти к иностранному повелителю, которого ему изображали, зачастую не без оснований, как безжалостного угнетателя. Индийцы увидели молодого наследного принца, который выразил человеческую симпатию, не замечая, казалось, непроходимой пропасти между классами, между народами.
Когда принц Уэльский вернулся из третьего большого путешествия, он завоевал симпатии почти всех партий и классов. Один лондонский журнал писал: «Для установления между народом Индии и короной прочных отношений на основе личных контактов за четыре месяца он сделал больше, чем все королевские указы на памяти целого поколения».
Неважно, насколько справедлива такая оценка деятельности института монархии в Британской империи; главное заключалось в другом — в легенде, складывающейся вокруг принца Уэльского, которая неизбежно становилась политическим фактором. История славы и падения репутации множества монархов, как, впрочем, и людей искусства, полна ошибок, из-за которых те ставятся либо слишком высоко, либо слишком низко. Но в этих легендах всегда заметен некий исходный пункт, откуда берут начало ошибки или заслуги героя. Этот ключевой момент или наделяет выдающуюся личность обаянием, или демонизирует ее, как это можно наблюдать на примере Вильгельма II.
В Австралии принц завоевал симпатию крупной партии республиканского толка: Эдуард отвечал их представлению о правителе, он нисколько не был равнодушным и напыщенным, и держал себя как доброжелательный и скромный человек. «До приезда наследника трона мы думали, что принц — личность надменная и недоступная, — писала тогда газета „Сидней Сан“ — но этот приветливый симпатичный молодой человек… одной улыбкой устранил противоречие между монархией и народом, которое австралийцы до сих пор считали обязательным».
Вместе с тем Эдуард, благодаря своей деловой жилке и знаниям в области экономики, привез немало заказов крупным оружейным заводам. И в этом он походил на другого принца Уэльского, своего деда Эдуарда, которому в Европе дали прозвище «коммивояжер Британской короны». «Я готов надевать новый костюм для каждой деловой встречи, — сказал однажды молодой Эдуард, — если только это сможет помочь британской торговле». Кое-где новая цивилизация еще не оттеснила старую, что особенно ощущалось в далеких колониях, возвращая принца от самых современных забот к романтической идее монархии; на Самоа, например, старейшины племени пришли на встречу с принцем, искренне и чистосердечно прося сделать так, чтобы его отец, могущественный король, не забывал об этой малой ветви на большом древе Империи. Они не знали, что принц именно для того и приехал, чтобы упрочить их связь с метрополией.
Успех путешествия был высоко оценен, и сразу по возвращении на Эдуарда, ставшего самым популярным человеком в Лондоне, было возложено множество обязанностей. Чтобы дать о них представление, приведем список, составленный Макензи, в котором перечислены чисто светские обязанности принца Уэльского на один только 1923 год: открыть Международную авиационную конференцию; принимать участие в открытии новых отделений больницы Святого Витта; выступить на открытии проходящего раз в три года конгресса Международного хирургического общества; открыть в Брюсселе монумент в знак признательности британцев бельгийскому народу; произносить речи на обеде в честь Королевских школ Каледонии, в Honourable Society of Cymmrodorion[33], в Союзе американских университетов; присутствовать при открытии в Королевской академии выставки афиш и рекламы; произнести речь на бриллиантовом юбилее Фонда помощи ежедневным газетам; совершить поездку по Уэст-Райдингу и произносить речи в Ротерхэме, Брэдфорде, Йорке и Лидсе; председательствовать на торжествах по случаю восьмисотлетия больницы Святого Варфоломея; совершить поездку по Нортумберленду и произносить речи в Алнике, Морпете, Ньюкасле-апон-Тайне и Госфорте; председательствовать на обеде Лиги гражданской службы; принимать участие в праздновании столетия Королевского азиатского общества; совершить поездку по Ноттингемширу, произнося речи в Уорксопе, Мэнсфилде, Ноттингеме и Ист-Ретфорде; посетить север Уэльса, выступая с речами в муниципальном совете, в университетском совете, в пункте медицинской помощи и в национальной библиотеке Аберистуита, в совете графства и в муниципальном совете в Карнарвоне, в совете графства Мерионет в Долгелли, а также произнести речи в Колвин-Бей, Денби, Рутене, Молде и Рексхеме, поднять тост за доминионы и Индию в Лиге заморских территорий; держать речь в Обществе эмиграции и в Британском институте внешней политики; обратиться с приветствием к Клубу королевского флота.
Бесконечная череда официальных обязанностей почти не оставляла времени, которым молодой принц мог бы распорядиться для собственного удовольствия. После поездки в Индию слабость его к красивым лошадям превратилась в страсть, и Эдуард уделял ей большую часть своего досуга. Как-то он упал с лошади и получил серьезную травму. Нация проявила свойственный ей эгоизм, нисколько не заботясь о том, как срастается перелом, но задаваясь вопросом, почему в двадцать восемь лет он еще не женат — ведь с ним в любой момент может произойти несчастье, и он обязан позаботиться о преемнике. Все говорили о помолвке с итальянской принцессой, но принц Эдуард вовсе не думал о политическом браке. Напротив, выполняя множество обязанностей и отрекаясь от многих свобод, какими могли пользоваться его товарищи, принц намеревался по крайней мере это решение оставить за собой.