Щелкая ножницами, госпожа Навель отпарывала наметку…

— Семейство никудышных, ни к чему не годных людей, — продолжала она. — А результат? Фабрика упорхнула из рук, словно птичка…

И госпожа Навель разражалась кудахтающим смехом, обводя глазами Флорестину, Жанну, Амели и Катрин.

Да уж, скучать в мастерской у госпожи Навель не приходилось! И руки и уши здесь были все время заняты. Даже застенчивая Амели, поощряемая примером старших, принималась болтать. Она рассказывала о городе, где родился ее отец, городе, который издавна соперничал с Ла Ноайлью. Жители его гордились до безумия развалинами исторической крепости, высившейся над городскими улицами. Легенда гласила, что один из французских королей пал, сраженный стрелой, у древних крепостных стен. А явился он в этот город, чтобы завладеть хранившимся здесь сокровищем: статуями из чистого золота, зарытыми с незапамятных времен в подземельях крепости. Они лежат там и по сей день.

Городские ребятишки целыми днями лазают по подземельям в надежде найти эти золотые статуи.

Мастерицам и хозяйке очень нравился рассказ Амели. Они тут же начинали придумывать, что бы стали делать, если бы им посчастливилось найти бесценные статуи. Жанна Морлон купила бы дом с большим садом и коляску с парой лошадей. Флорестина Дюбур отправилась бы в Париж и каждый вечер ходила бы в театр или на бал…

— А ты, Амели, — спрашивала госпожа Навель, — что бы ты сделала, доведись тебе найти золотой клад?

Амели краснела до корней волос.

— Я поделилась бы сокровищем с Кати и Орельеном.

— Видали вы что-нибудь подобное? — удивлялась хозяйка. — Ну, а ты, Кати, что бы ты сделала с подарком Амели?

— Не знаю.

— Как — не знаешь? Я считала тебя более решительной.

Нет, Катрин очень хорошо знала, что сделала бы с таким богатством. Но разве она могла сказать вслух: «Я куплю Королевскую фабрику, а управлять ею будет Франсуа вместе с отцом, дядюшкой Батистом и Орельеном. Фабрика станет такой громадной, что все обитатели Ла Ганны получат там работу. Тогда они не будут больше нищенствовать и голодать, а дети их пойдут в школу, вместо того чтобы крутить станки на фабрике или таскать корзины с каолином в карьерах Марлак».

— Эй, Кати! Ты спишь?

Катрин вздрогнула.

— Разве ты не знаешь, что мы должны сдать это платье сегодня вечером?

— Да, мадам, да.

Госпожа Навель разрешала своим подчиненным сколько угодно петь и болтать во время работы и даже поощряла их к тому, но руки мастериц при этом не должны были оставаться праздными.

Когда Катрин поздно вечером возвращалась домой, сестренки без конца приставали к ней, расспрашивая о том, что она делала днем.

— Ты шила сегодня красивые платья? — осведомлялась Клотильда.

— Ты принесла мне лоскутков? — беспокоилась Туанон. Катрин доставала из кармана обрезки атласа и шелка, клочок красного бархата. Девочки ахали от восторга:

— Какая ты счастливая, Кати! Ты целый день шьешь платья из такого красивого бархата!

— А почему у тебя нет нарядных платьев, раз ты сама шьешь их? — недоумевала Туанон.

— Оставьте Кати в покое, — строго замечал девочкам отец. — Разве вы не видите, что она устала?

И Жан Шаррон, подталкивая младших дочек к постели, бросал беспокойный взгляд на внезапно омрачившееся личико Катрин.

— Тебе нравится работа у мадам Навель, дочка?

— Да, папа. Конечно, нравится!

— Говорят, будто ты шьешь уже не хуже обеих мастериц, а скоро даже превзойдешь их. Так сказал мне отец Амели, — я встретил его, когда ходил покупать табак.

Катрин была довольна, что ночная темнота мешает отцу видеть, как она краснеет от гордости.

Глава 52

Зима в этом году была ранней. Уже в первых числах декабря выпал снег, затем дождь смыл его с полей, но скоро все вокруг снова погрузилось в белое безмолвие.

С некоторых пор Катрин находила своих родных и друзей очень странными: они все время о чем-то шушукались, но стоило ей войти в комнату, как там воцарялось молчание. Такая же картина и в мастерской. А может быть, это ей только кажется? Декабрь был ее месяцем — месяцем ее рождения, и каждый год в эту пору она размышляла о своей судьбе, о судьбе девочки, которая сначала росла на деревенском просторе, радуясь ласке отца и матери, а потом вдруг словно зима, нескончаемая зима заковала ее в свои ледяные оковы, и дни стали серыми-серыми и холодными… Даже в разгар лета, в июле и августе, Катрин чувствовала холодное дыхание этой зимы… И вот он наступает снова, этот месяц, в котором она появилась на свет… Через три дня ей исполнится пятнадцать лет — возраст героинь старинных пастушеских песен, которые певал отец на посиделках в Жалада, возраст влюбленных в романсах, которые Жанна и Флорестина распевают весь день в мастерской. Пятнадцать лет — она уже почти взрослая, но не сумеет прочитать ни словечка в книгах, где рассказываются такие чудесные истории; да, почти взрослая — ее волосы из светло-каштановых становятся темными, напоминая густые волны волос покойной матери; теперь, когда Катрин распускает косы, они падают каскадом ниже пояса. Она никак не может забыть испуганного взгляда отца, когда он однажды увидел ее с распущенными волосами: наверное, ему показалось, что перед ним не Катрин, его дочь, а покойная жена в первые дни после их свадьбы…

Пятнадцать лет! Они несли с собой глубокую, но смутную тревогу, эти пятнадцать лет. Катрин чувствовала, что она уже больше не ребенок, у которого все детское: лицо, имя, мечты и мысли, но еще не взрослая женщина.

Через три дня ей исполнится пятнадцать лет — и рубеж будет перейден…

Она была ужасно разочарована, хоть и не подала виду, когда день четырнадцатого декабря 1886 года прошел обычно, как все другие дни. Никто в доме-на-лугах и не заикнулся об этой пришедшейся на пятницу дате, которая открывала перед Катрин — по крайней мере, в ее собственных глазах — двери в новый мир. Ей показалось даже, что отец и Франсуа были в этот день молчаливее обычного; что касается Клотильды и Туанон, то они подходили к ней несколько раз и поглядывали на старшую сестру с таким любопытством, что она едва не крикнула им: «В чем дело? Вы что, меня никогда не видели? Может, я изменилась?» В мастерской она работала, не подымая глаз, не слушая ни болтовни, ни шуток хозяйки и мастериц. Но на обратном пути, не удержавшись, сказала Амели:

— Представляешь: мне сегодня пятнадцать лет!..А дома никто даже не поздравил меня с днем рождения!

Амели промолчала и принялась постукивать своими сабо друг о дружку, чтобы стряхнуть с них снег. Затем откашлялась, вытащила носовой платок и высморкалась.

— Брр! — сказала она. — Ну и холодище! Побежим скорей, хоть согреемся!

Катрин печально посмотрела ей вслед. «Никому до меня дела нет, подумала она. — Мама умерла, и теперь никто меня больше не любит!» Зимний вечер показался ей вдруг тюрьмой; удастся ли ей когда-нибудь вырваться из мрака? День рождения не принес ничего нового. Назавтра она проснулась хмурой и подавленной, а вечером, перед сном, даже не подошла, как обычно, к отцу, чтобы поцеловать его и пожелать спокойной ночи. Он сам напомнил ей об этом и упрекнул, улыбаясь, в рассеянности. Катрин прикоснулась губами к морщинистой колючей щеке, но так и не произнесла ни слова.

Воскресенье. Обычно Катрин радовалась этой передышке от утомительной работы в мастерской, этим часам, которые текли медленнее, чем в будни. В воскресенье можно было ненадолго вернуться в беззаботный мир детства, поиграть с сестренками, послушать болтовню Франсуа о девушках, приходивших заказать ему веретена, или понаблюдать, как брат осваивает свое новое ремесло парикмахера.

Но в это утро, еще не открыв глаз, Катрин с досадой подумала, что ее ожидает долгий и унылый день. Она неохотно встала с постели, полусонная подошла к стулу, где обычно складывала вечером свою одежду, и, не глядя, протянула руку за платьем. Пальцы ее коснулись чего-то мягкого и шуршащего.