Сначала он ответил, что у него нет свободных мест, но я настаивал до тех пор, пока он наконец не согласился.

Так вот в чем заключалась знаменитая «мыслишка» Франсуа!

Он рассказал о ней Орельену, а тот в свою очередь — дядюшке Батисту.

Работница! Она станет работницей на фарфоровой фабрике! Эта новость и обрадовала и испугала Катрин. Новый совсем неизвестный мир открывался перед нею; знакомство с фабричными рабочими заранее страшило девочку, но как отрадно было думать, что отныне ей больше не придется быть служанкой у чужих людей.

Отец молча попыхивал самокруткой, будто ничего не слышал.

— Послушайте, Шаррон, неужто вас ничуть не радует добрая весть, которую я принес? Потому что, надеюсь, я принес вам добрую весть?

— Еще бы! — не удержавшись, воскликнул Франсуа.

Отец развел руками, сдвинул густые светлые брови.

— Я никак не ожидал… — пробормотал он. — Я считаю, что… ну конечно, я очень доволен… разумеется, и благодарен вам…

— Вы довольны, вы благодарите, бедный мой Шаррон, — засмеялся дядюшка Батист, — но если бы вам сказали, что Катрин собирается уйти в монастырь, у вас было бы примерно такое же лицо!..

— Нет, нет… — запротестовал отец. — Зачем так говорить?..

Дядюшка Батист дружески хлопнул его по плечу.

— Не оправдывайтесь, Шаррон, не оправдывайтесь! Я вас хорошо понимаю: вы никогда не станете больше крестьянином, арендатором. Быть может, в один прекрасный день — я от души вам того желаю! — вы тоже поступите к нам на фабрику, но до конца дней своих будете с тоской вспоминать о том времени, когда вы пахали землю и сеяли хлеб. И вам трудно себе представить, что ваша дочь может выбрать в жизни другую дорогу.

— Я хотел только сказать… что для девочки работа на фабрике… где рабочие…

— Та-та-та! Не съедят они вашу Кати! Она девочка разумная и достаточно взрослая, чтобы постоять за себя. Правда, Кати? Или ты, дочка, тоже считаешь наших рабочих волками и людоедами?

Катрин улыбнулась, открыла рот, чтобы ответить, но покраснела и промолчала.

— Ну-ну, дочка, что ты хочешь нам сказать?

— Ничего, ничего!

— Скажи, Кати, может быть, ты тоже не рада, что я договорился с хозяином, не спросивши тебя?

— Я хотела только сказать, что, когда впервые увидела вас перед трактиром Лоранов в белой блузе и вы говорили так громко, я очень испугалась. А потом…

— Что же потом, Кати?

— Потом, когда вы подарили мне фарфоровую чашку, такую красивую, я перестала бояться вас…

Дядюшка Батист вдруг нахмурился; огонь, только что горевший в его маленьких, глубоко посаженных глазах, потух. Он указал рукой на Клотильду и Туанон, гонявшихся на четвереньках друг за другом:

— У меня, быть может, тоже есть внучки там, близ Парижа, — внучки, которые не знают меня и, наверное, никогда не узнают. И если кто-нибудь, какой-нибудь тамошний дядюшка Батист, такая же старая кляча, как я, которая уже подходит к финишу, — если он или кто другой в один прекрасный день поможет им поступить на тамошнюю фабрику, самую прекрасную во всей Франции, а быть может, и во всем мире, что ж, я скажу тогда себе: «Ну вот и ладно!»

Прозвучавшая в голосе дядюшки Батиста печаль была так неожиданна и необычна, что, услышав его загадочные слова, Шарроны не знали, что сказать, как нарушить наступившее молчание. Дядюшка Батист сам положил ему конец, поднявшись с места. Вслед за ним встали и остальные, даже Франсуа.

— Ты тоже, парень, поступишь со временем на фабрику, — сказал мальчику старый рабочий.

— Я хожу с каждым днем все лучше, вы же знаете. Скоро я растоплю печку своими костылями.

— Это будет самая замечательная растопка на свете!

С этими словами дядюшка Батист надел кепку и распрощался. На пороге он обернулся и спросил:

— Значит, я могу передать господину де ла Рейни, что Кати готова идти на фабрику?

— А с ней там ничего не случится?

— А что вы хотите, чтобы с ней случилось?

— Девочка… понимаете ли… девочка она, — сконфуженно бормотал отец.

«Девочки не ходят в школу, девочки не работают на фабрике», — вспомнила Катрин.

— Да! — воскликнула она горячо. — Передайте господину де ла Рейни, что я приду.

— В добрый час! — улыбнулся дядюшка Батист и, повернувшись к отцу, сказал: — Имейте в виду, Шаррон, дети — они чуют будущее!

— О, будущее… — повторил отец.

Старый рабочий ушел. Сестренки улеглись в постель. Отец все еще сидел на лавке у порога. Катрин заглянула на кухню и подошла к брату. Ей хотелось поблагодарить его, сказать: «Как я рада, что у меня такой заботливый брат!»

и еще: «Вдвоем с тобой я ничего не боюсь», но она не могла вымолвить ни слова. Франсуа заговорил сам; в его голосе звучало с трудом сдерживаемое волнение:

— Ты расскажешь мне все, Кати? Что я расскажу тебе?

— Про фабрику. Ты мне все-все расскажешь, ладно?

На следующий день вечером дядюшка Батист явился снова. Утром в дом-на-лугах забегал Орельен. Он бурно радовался, что Катрин скоро будет работать рядом с ним, но, когда она спросила, что он делает сам на фабрике, Орельен вдруг смутился и ничего не ответил.

— А ты, Кати, — спрашивал он, заглядывая девочке в глаза, — ты довольна, скажи? Ты довольна?

Уклоняясь от ответа, Катрин сделала вид, будто хлопочет по хозяйству, потом принялась журить сестренок за шалости. Франсуа и Орельен не заметили ее уловки. Они уже строили планы на будущее, когда на фабрике будут работать не только Орельен с Катрин, но и Франсуа с Жюли. Слушая их, можно было подумать, что вся фабрика к тому времени станет их собственностью и все печи, все машины и весь фарфор на свете будут делом их ловких и умелых рук.

И хотя планы мальчишек строились с расчетом на нее, Катрин все это совсем не трогало; их мечты напоминали ей то далекое время, когда они с Франсуа целыми днями сочиняли разные проекты, которые должны были принести им счастье и богатство. «Замолчите! Замолчите сию минуту! — хотелось ей крикнуть Орельену и брату. — Вы не имеете права выдумывать, вы знаете, что все это — сплошной обман!»

Однако она продолжала упорно молчать. А мальчишки меж тем дали волю своему воображению. «Что с ними со всеми? — думала с досадой Катрин. — Почему они забывают о той жизни, в которой живут, и мечтают о какой-то другой, воображаемой… Но какое право имеешь ты судить других, если сама мечтала уйти от трудной жизни, мечтала перебраться из дома-на-лугах в богатый особняк Верха! А теперь твоя жизнь и вправду должна измениться, только совсем не так, как ты воображала: пыль, которую ты стирала с чужой мебели, заменит фарфоровая пыль, а кожа на руках будет трескаться не от стирки, а от жидкой глины. Только научатся ли твои руки формовать эту глину?»

В тот же вечер она поделилась своими сомнениями с дядюшкой Батистом, едва лишь старик уселся на лавку перед порогом дома.

— А вдруг я окажусь ни на что не годной? Вдруг не сумею овладеть ремеслом? Что тогда?

Старик зажег свою самокрутку.

— Не бойся, дочка, я в этом деле знаю толк: ты справишься, поверь мне.

Он сделал несколько затяжек и продолжал:

— Наконец, если уж дело у тебя не пойдет…

— Да, — отозвался отец, — если дело у нее не пойдет?..

— Тогда, — вздохнул дядюшка Батист, — ну, тогда… — Внезапно лицо его просветлело; он обернулся и показал рукой на тропинку. — Вот!

Вытирая большим клетчатым платком обильно струившийся с лица пот, крестная Фелиси показалась у поворота дороги.

— Если у Кати ничего не выйдет на фабрике, — продолжал дядюшка Батист, мадам Фелиси всегда найдет ей новое местечко у богачей с Верха.

— Уф! — воскликнула толстуха, грузно шлепаясь на скамью, где сидели старый рабочий и Жан Шаррон. — Ну и дела…

Катрин принесла крестной стакан воды. Фелиси выпила его маленькими глотками. Все окружили пришедшую, горя нетерпением услышать ее рассказ. Но Фелиси не спешила начать; она тщательно вытерла рот платком и стала поправлять волосы, явно наслаждаясь общим вниманием.