— Вижу яркое свечение… большие доходы… Червовая дама желает тебе зла…
Однажды вечером, когда Гортензия в который раз раскинула на столе карты, кто-то с силой забарабанил в дверь. Она открыла. На пороге стояла Жаклин Каниво, хозяйка здешнего бистро. На лице ужас. Глаза вытаращены. Трясущимися губами она выпалила:
— Быстро! Идемте! Альбер Дютийоль повесился.
Хоронить пришла вся деревня. Заупокойной службы не было, но мэр, господин Шарль Бланшо, на кладбище перед гробом произнес несколько простых фраз. Он рассказал, с каким уважением и теплотой относились жители Менар-лё-0 к покойному, человеку во многих отношениях исключительному, чьи знания, гражданские добродетели и сердечная доброта ценились по заслугам не только в кантоне и в департаменте, но даже за их пределами.
Пока он говорил, Мартен с тяжелым сердцем оглядывал присутствующих. Ему казалось, что у мужчин и женщин, собравшихся вокруг могилы, лица судейских чиновников. Он долго сомневался, как в подобных обстоятельствах надлежит повести себя его сыну, Гортензия сказала, как отрезала: «Надо, чтобы он там был!» И Люсьен стоял, опустив голову, в последнем ряду. В глазах всех этих людей виновным представлялся именно он, и не было ему прощения. На него старались не глядеть. Мирей тоже стала жертвой остракизма. Вся в черном, с креповой вуалью, ниспадавшей на самый нос, она дерзко поглядывала на молчаливо-враждебную толпу. После краткой речи господина Шарля Бланшо она первой положила цветы на гроб, в котором покоился ее супруг. Затем встала у кладбищенской ограды, чтобы принять соболезнования, но люди проходили мимо, ни малейшим жестом не выказывая намерения пожать ей руку. Только Мартен, Люсьен, Гортензия и мэр сказали ей несколько теплых слов. Рядом с Мирей стояла специально приехавшая из Ла-Флеш Жозианна, сестра Альбера Дютийоля, маленькая высохшая старушка с твердыми, словно у птицы, глазами и белесыми губами. Вот она-то и удостоилась всех произнесенных шепотом соболезнующих фраз и чмоканий в щеку. И уехала, забыв поцеловать вдову. Когда все было кончено, могильщик — им оказался не кто иной, как путевой обходчик Пополь, — принялся закидывать яму землей. Его пес Блэк остался сидеть у ворот кладбища. Он-то порядок знал.
Односельчане понемногу разошлись, не взглянув на Мартена, его сына, Гортензию и вдову, не перекинувшись с ними ни единым словом. Отныне они стали изгоями. Люсьен вызвался проводить Мирей. Войдя в свой дом, Гортензия разразилась рыданиями. Рухнув на стул, она задыхалась от ярости и изрыгала проклятья:
— Подонки! Они винят в этой смерти нас, как будто мы и правда в чем-то замешаны!.. Но нам-то, нам не в чем себя упрекнуть! Молодой парень на то и создан, чтобы за девками бегать. Мирей надо было только послать его подальше — и вся недолга! Он бы сразу все понял! Но она его заводила, стерва этакая, она его подначивала! Она одна должна была нынче терпеть весь этот ужас. А между тем, когда эта дамочка украшала муженька рогами, весь Менар-лё-0 знай похохатывал… Зато теперь каждый норовит призвать к ответу, все осуждают, выносят приговор! За такую малость они будут относиться к нашему Люсьену, как к убийце. Это несправедливо! Несправедливо!..
Кровь бросилась ей в голову, она скорчила гримасу, глубоко вздохнула и расстегнула пуговичку на вороте фиолетовой блузки с плиссированным корсажем. Мартен подал ей стакан холодной воды прямо из-под крана. Она большими глотками выпила его и продолжила, всхлипывая:
— Все лицемеры, все! Уж поверь, если б могла — уехала бы отсюда куда глаза глядят…
Он попытался ее успокоить:
— Люди слишком взволнованны… Через несколько дней никто и не вспомнит. Все уляжется.
Но он и сам страдал от всеобщей неприязни, обступившей дом. Они словно в осажденной крепости. Никогда еще он не имел случая оценить, как важна для него эта их деревенская спаянность. Раньше ему представлялось вполне естественным, что он вправе рассчитывать на доброжелательность и уважение соседей. Теперь же, когда все отвернулись, он почувствовал себя беззащитным, одиноким и опозоренным до такой степени, что испытал ужас, словно перед лицом самой смерти.
— Мэр их урезонит, — добавил он после паузы. — Это человек здравомыслящий. Он на нашей стороне.
— Бланшо и пальцем не пошевелит в нашу защиту, — возразила Гортензия. — Это же слизняк! Стоит кому-нибудь повысить голос, как он делает под себя…
Вдруг она запрокинула голову и прижала руку к груди. У нее иногда случались подобные недомогания (она их называла «сердцебиение»), но они проходили, едва начавшись. Мартен привык к ним, он и теперь не слишком обеспокоился, ограничившись тем, что помахал газетой перед ее носом. Да и она уже, будто из водоворота, всплывала на поверхность из короткого забытья, лицо снова приобрело прежнюю жесткость.
— Это все жара, — пробормотала она. — У всех с головой плохо… Чтобы их не злить, Люсьену надо пока не встречаться с Мирей. Пусть улягутся сплетни. А там будет видно…
— Ты права, — одобрил Мартен. — Так ему и скажу…
— Нет, это я ему скажу.
Она хотела сама всем распоряжаться. Мартен тут же подчинился. Ничто так не претило ему, как навязывать свою волю другим.
Вернувшись домой в семь вечера, Люсьен выслушал нравоучительную речь Гортензии с жизнерадостной снисходительностью. Мартен присутствовал при их разговоре. Когда тетка закончила свою краткую проповедь, племянник без церемоний подвел итог:
— Да незачем тут заниматься болтовней, какой-то выход искать. Мы с Мирей уже обо всем договорились. Менар-лё-О у нас в печенках сидит! Здесь живут сплошные придурки! Мы сматываемся…
— И куда же это? — растерянно подал голос Мартен.
— В Париж, вернее, в его пригород. А если совсем точно, в Булонь-Бийанкур. У Мирей там подруга живет. Она сдаст нам квартиру в поднаем, а сама поселится в Шартре, она там работу нашла. Повезло так повезло! Подруга нам все это позавчера сообщила. Придется собраться с силенками и переехать.
— А на что будете жить?
— У Мирей отложена какая-то малость. А я рано или поздно заполучу хорошую работенку.
Как ни странно, мысль об отъезде Люсьена Мартен воспринял с облегчением. Если сын уедет из Менар-лё-О, скандальные обвинения и угрозы тотчас улягутся сами собой. В конце-то концов, что за беда, если Люсьен свяжет жизнь со вдовой Альбера? Может, они еще поженятся, тут уж утихнут последние пересуды. Однако он заметил:
— Вы же никого не знаете в Булони!
— В том-то и есть главный плюс! — возразил Люсьен, улыбаясь.
— А как Мирей поступит со здешним домом?
— Продаст. За три месяца до смерти Дютийолю пришла в голову здравая мысль переписать его на имя жены.
— Он все предусмотрел! — сокрушенно прошептал Мартен.
В то же мгновение неловко кинутый камень задел стекло. На улице раздался топот убегающего. Мартен вздрогнул:
— Ну знаете ли!.. Вот до чего дошло!.
— Этого надо было ожидать, — процедил Люсьен. — Они попытаются запугать нас. Рвань полосатая! Гнилое семя! В лицо мне никто ничего сказать не осмелился, зато теперь — камни в окно и анонимки в жандармерию.
— Боже мой, Боже мой! — простонал Мартен.
— Не беспокойся, у них кишка тонка. — Люсьен похлопал отца по плечу. — Уж слишком тряпичные душонки, на большее их не хватит.
Гортензия с какого-то момента перестала участвовать в разговоре. На лбу у нее выступили капли пота, подбородок дрожал. Глядя в одну точку, дыша с присвистом, она, казалось, прислушивалась к чему-то происходившему у нее внутри. И вдруг рухнула, ударившись лицом о столешницу.
— Черт побери! — закричал Люсьен. — Да у нее обморок!
Мартен тотчас бросился к сестре, поспешил усадить как следует на стул, смочить лоб влажным полотенцем. Он повторял:
— Гортензия! Ну же, Гортензия! Так тебе лучше? Что ты чувствуешь? Скажи хоть слово! Гортензия!
Но она оставалась недвижима в объятиях брата, который поддерживал ее и тихонько укачивал.
— Вызови доктора Лежандра! — приказал он сыну, оглянувшись на него через плечо Гортензии.