Она прекрасно знала Беренгельда и не раз восклицала: «Ах! Если бы он только знал!..» Но гордость одерживала верх, и Марианина вновь отбрасывала от себя мысль отправиться в замок.

Прекрасная Марианина была уверена, что уродство Туллиуса оградит его от посягательства иных женщин и он всегда будет верен ей: «Его душа расцветет, словно цветок!» — думала она. И ошиблась.

Не было нежного друга, чтобы утереть ее слезы: она плакала тайком, лес, горная речка да голые скалы были единственными свидетелями ее горя. Умолк ее чистый звонкий голос, и козопасы больше не останавливались, чтобы послушать ее незамысловатые песенки.

Мать ее не находила себе места от беспокойства; отец часто брал Марианину за руку и спрашивал, не больна ли она, но она отвечала: «Нет, отец». Ее печальные и равнодушные ответы повергали родителей в уныние. Потерянная улыбка блуждала на ее губах… Она напоминала цветок, выросший на свежей могиле.

Беренгельд не знал о состоянии нежного товарища своих игр и походов. Да и откуда ему было о нем знать? Постоянно находясь возле госпожи де Равандси, он на лету ловил каждую остроту, исторгнутую коралловыми губками, и воображал, что эти очаровательные кораллы будут принадлежать ему вечно.

Прошло два месяца, и все эти месяцы Туллиус пребывал в пучине наслаждений; он решил, что так будет всю жизнь. Мечты о славе улетели на крыльях сновидений и грез; любовь со всеми ее радостями казалась Беренгельду тем единственным занятием, ради которого должно жить.

Отец Люнаде горько сожалел о том, что его воспитанник целиком отдался этой страсти, и переживал, что слишком стар, дабы руководить Туллиусом в столь щепетильном вопросе.

Нередко старик останавливал Туллиуса в галерее и, пользуясь правом, даваемым убеленной сединами головой и священническим саном, пытался урезонить его: «Дитя мое, горе тому, кто все свое достояние доверяет одному-единственному кораблю, не убедившись прежде, сумеет ли тот доплыть до Америки».

Но взор Софи был столь пленителен, тело столь совершенно, улыбка столь обольстительна!..

Мать Беренгельда, напуганная предчувствиями доброго священника, говорила юноше: «Сын мой, мир не ограничивается объятиями женщины, есть обязанности, кои нам необходимо выполнять, есть труды, кои мы обязаны свершить, ибо всегда настает час, когда нас призовут к ответу, и того, кто не исполнил ни своего предназначения, ни возложенных на него обязанностей, постигнет глубокое разочарование. Помните же об этом, сын мой!»

Но один поцелуй Софи — и Туллиус забывал обо всем… Софи была так прекрасна!

Если бы Софи шутки ради приказала: «Замок Беренгельдов мне надоел, давай сожжем его!..» — он бы разрушил родовое гнездо вместе с его старинными башнями.

Знай Туллиус, что Марианина умирает, он побежал бы к ней… но одного взгляда, одного жеста Софи было бы достаточно, чтобы остановить его бег.

Если бы Софи сказала: «Умри за меня!» — Беренгельд, не раздумывая, положил бы голову под топор палача.

Туллиус забыл обо всем, он даже перестал вспоминать о своем предке, хотя только с его юношеским упорством и можно было пролить свет на тайну существования Беренгельда-Столетнего Старца.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Питая пылкую страсть к госпоже де Равандси, Туллиус был убежден, что его любовница полностью разделяет ее, и соответственно ничто на свете, кроме него, ее не интересует. Душа его была устроена таким образом, что разделенная любовь занимала все его существо, и ему казалось, что райское блаженство будет длиться вечно. Но в сущности, он вовсе не испытывал любви к госпоже де Равандси, особенно по сравнению с той любовью, которая непременно зародилась бы у него к Марианине, если бы девушка вдруг предстала перед ним тогда, когда он уже познал все волшебные таинства любви.

Настал сентябрь: впервые за долгое время Туллиус с утра отправился прогуляться в горы, оставив маркизу одну в ее апартаментах.

Возвращаясь в замок, Беренгельд предвкушал, как найдет свою подругу в сладостной неге, предшествующей пробуждению; он представлял, как рука ее лениво скользит по мягкой подушке, откуда только что отлетел сон, глаза ее жмурятся, словно страшась яркого дневного света, и медленно раскрываются. Он заранее наслаждался шаловливыми нежностями, которыми одаривала его после пробуждения очаровательная маркиза; при этом она капризно надувала губки и делала вид, что сердится. Он шел легкой походкой, счастливый и упоенный своей любовью, размышляя о том, что его ожидает. Но едва он ступил в длинную галерею, как до него донеслись взрывы смеха и голос маркизы. Беренгельд подумал, что матушка опередила его, но, подойдя поближе, отчетливо различил мужской голос, доносящийся из комнаты госпожи де Равандси. Замедлив шаг и встав на цыпочки, он выслушал длинную речь, произнесенную незнакомцем, чьи выражения и тон выдавали в нем человека, принадлежащего к высшему обществу; иногда до ушей его долетал веселый смех и остроумные замечания маркизы. Беренгельду также показалось, что он слышит нежные звуки поцелуев. Не выдержав, он подкрался к двери: мысль о том, что не пристало шпионить за своей любовницей, не пришла ему в голову, ибо ревность — страсть низменная, препятствующая человеку обдумывать свои поступки. Услышанные им слова поразили Беренгельда.

— Воистину, господин маркиз, вы просто восхитительны в этом костюме изгнанника!

— Вы полагаете?

— Еще бы! Никогда еще вы не были столь соблазнительны!.. Впрочем, возможно, я слишком давно вас не видела, и теперь вы обладаете для меня всем очарованием новизны. Однако сам черт не узнал бы вас в этом крестьянском обличье… Ах!.. ах!.. ах!..

По своему обычаю, маркиза принялась острить, маркиз отвечал ей, затем полился дождь поцелуев, перемежавшийся смехом, звучавшим в ответ на остроты Софи.

Беренгельд был поражен: он стоял в галерее, недвижный, словно статуя; казалось, жизнь покинула его тело. Подслушанный им разговор доказывал, что госпожа де Равандси состояла в близких отношениях не только с ним одним. Разум его отказывался это понимать, путаные мысли вихрем проносились в его голове, и он был не в состоянии уловить хотя бы одну из них.

— Как, вы еще спрашиваете, последую ли я за вами? Разумеется, да. Я уже начала скучать в этом замке: здесь нет ни балов, ни развлечений. В изгнании, по крайней мере, каждый день переезжаешь с места на место, то трясешься от страха, то радуешься забрезжившей впереди надежде, видишь людей… Здесь же меня готовы похоронить живьем…

Услыхав такие слова, Беренгельд яростно рванулся вперед; заслышав его шаги, маркиза вскрикнула:

— Беги, прячься!..

— Как, сударыня! — воскликнул Туллиус. Лицо его побледнело, безумный взор блуждал по комнате. — Как…

Он умолк: при виде невозмутимой маркизы слова застыли у него в горле. Госпожа де Равандси подошла к нему, нежно обняла и, приложив свой красивый пальчик к его губам, увлекла его из комнаты. Закрыв дверь, она прошептала: «Тише, Туллиус!..»

Раздавленный и потрясенный, Беренгельд дал себя увести; маркиза привела его в парк, под тополь, и сделала это столь быстро, что он не успел собраться с мыслями.

— Объясните же мне, Софи, — произнес он наконец, скрестив руки на груди и вперив в нее ненавидящий взор; сесть на указанное ею место он отказался, — объясните, что за странную сцену мне только что довелось увидеть?

Она весело рассмеялась и сочувственно покачала головой, чем еще больше разъярила Туллиуса.

— Сейчас не время для смеха, Софи! Когда нанесено страшное оскорбление, тогда, мне кажется, должно…

— Ах, дорогой мой Туллиус, как вы милы!.. Глядя на ваше лицо, преисполненное благородного негодования, я не могу успокоиться. Дайте же мне насладиться этим зрелищем… воистину незабываемым!

— Надеюсь, вы не думаете, что вам удастся отделаться шуточками вместо ответа?