— Ты увидишь его!

При звуках этих слов, исходивших, казалось, из глубинных подвалов замка и побуждавших вспомнить о голосе, прозвучавшем на горе Хорив[7], Лаградна, трепеща и не осмеливаясь попросить истолковать зловещие слова, так и осталась стоять на коленях, протягивая руки навстречу загадочному существу. Старец же повернулся к спящей графине и положил ей на голову руку, одновременно устремив на нее огненный взор своих глаз, пылавших, как два костра. Затем гигант выпрямился, едва не задев головой потолок, и медленно и бесшумно удалился: казалось, эта человеческая громада двигалась, подчиняясь приказам неведомой людям запредельной силы. Проходя мимо графа, он протянул ему руку, пожал ее и исчез — из спальни, из коридора, из замка, из округи, исчез мгновенно, незаметно и таинственно, и никто его больше не видел. Граф все еще ощущал на своей руке прикосновение ледяной ладони незнакомца: она передала ему свой холод, сравнимый лишь с морозами Северного полюса.

Взглянув на новорожденного, Лаградна испустила пронзительный вопль: большой толстый младенец был в точности похож на старика, с той разницей, что его чистое юное личико дышало жизнью, а от Столетнего Старца веяло тлением и могильным холодом. Крик повитухи вернул графа к действительности: изумлению его не было границ. Разум и душа его не выдержали такого сильного потрясения — оно оказалось последним. И вскоре для графа время повернулось вспять: он впал в детство. С тех пор все, кто видел его, желали ему только одного: чтобы смерть сжалилась над ним и поскорее прибрала его к себе, положив конец его плачевному существованию.

Ночь близилась к концу. Оставшееся время Лаградна и граф провели у изголовья графини; разрумянившаяся графиня безмятежно улыбалась во сне. Вскоре заря позолотила зубчатые стены замка; в свете нарождающегося дня огонь свечей померк, и графиня проснулась… Каким радостным было это пробуждение!

— Вам больно, сударыня? — спросила ее Лаградна.

— Вовсе нет, — ответила графиня.

— Вам, наверное, было очень больно? — в свою очередь спросил граф.

— Когда? — удивилась она, принимаясь ласкать пробудившегося младенца.

Удивлению повитухи не было границ; пожалуй, мы даже не возьмемся описать его. В растерянности Лаградна смотрела то на графа, то на графиню.

Есть матери, забывающие обо всем при виде своего первенца; графиня, видимо, действительно не помнила событий прошедшей ночи. Госпожа Беренгельд встала и как ни в чем не бывало подошла к окну, распахнула его и принялась полной грудь вдыхать холодный воздух.

— Сударыня, что вы делаете? Вы можете опасно заболеть! — воскликнула старая повитуха.

— Он сказал, что мне нечего бояться (удивление присутствующих достигло предела), также он сказал мне, что со мной ничего не случится.

И графиня, словно припоминая наставления Беренгельда-Столетнего Старца, подошла к ночному столику и залпом выпила жидкость.

— Но кто вам разрешил это пить? — опешил граф.

— Кто? — насмешливо переспросила она. — Конечно он! Он несколько раз напомнил мне об этом!

— Кто он?..

— Не знаю… Я никак не могу вспомнить его лицо… и я ничего не помню, что было со мной во время родов; помню только, что, когда все кончилось, я уснула. Человек этот был не похож на остальных людей, руки его были в десять раз больше моих, все в сухих и жестких кровеносных сосудах, отчетливо проступавших сквозь кожу; когда же он закатал рукава, я увидела рельефные, словно согнутые из жести, переплетения его мышц.

— О ком вы говорите? — вскричал граф.

— О нем! — простодушно ответила графиня.

— Но… — в ужасе начал граф.

— Я больше ничего не помню, — жалобно произнесла его супруга, — а об остальном… он запретил мне рассказывать!

С этими словами она взглянула на дремавшего у нее на руках младенца; сходство его с портретом Беренгельда-Скулданса, прозванного Столетним Старцем, нисколько не удивило ее. Разбудив ребенка, она дала ему грудь и с восторгом внимала его крику: сколь сладостны были для нее эти первые радости материнства! Графине почудилось, что ребенок говорит с ней.

— Он родился в день поминовения усопших, — промолвила Лаградна.

— Быть может, ему суждена долгая жизнь, — ответила графиня.

Обитатели замка не уставали удивляться, обсуждая чудесные события достопамятной ночи, ставшие совершенно невероятными благодаря неутомимой фантазии рассказчиков. Вскоре все в округе окончательно уверились, что сам дьявол помогал рожать графине Беренгельд, а сын графа явился на свет в облике ужасного чудовища. Однако никакие сплетни и слухи не смущали госпожу де Беренгельд: она сохраняла спокойствие и все время посвящала своему обожаемому младенцу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Услужливый отец Люнаде по просьбе графа при крещении нарек его сына именем Туллиус — так звали родоначальника семьи Беренгельдов.

На следующий день после крещения Маргарита Лаградна вернулась к себе: графиня щедро наградила ее и на прощание сказала:

— Держи, Лаградна, это он приказал мне вручить тебе эти деньги. Также он приказал мне повторить тебе его слова, сказанные в ответ на твою просьбу увидеть Бютмеля.

Помня о том, что она осмелилась обратиться к старцу, когда графиня Беренгельд спала глубоким сном, а также о том, что старец вовсе не разговаривал с графиней, а лишь возложил свою руку ей на голову, Лаградна более не сомневалась: призрак Беренгельда с дозволения неба вышел из могилы и сотворил вышеуказанные чудеса. Графиня тем временем продолжала:

— Он мне сказал: «Я не хочу продлевать страдания Лаградны, срок истек; если бы я знал, что она до сих пор верна Бютмелю, я бы давно пришел в эти края и сделал ее жизнь безбедной, дабы вознаградить ее за душевные муки!.. Так пусть же остаток дней своих она будет счастлива».

Графиня заученно произнесла эти слова, словно кто-то заставил ее вызубрить их наизусть.

Лаградна медленно брела к своей хижине. Заходящее солнце расцвечивало вечерними красками заснеженные вершины гор; на востоке медленно собирались грозовые облака — саван угасавшего дня. В воздухе было разлито тепло; этот чудесный осенний вечер напоминал раннюю весну, время, когда душа чувствует себя обновленной; безмятежная природа без сожалений готовилась отойти ко сну и, прежде чем на долгие месяцы погрузиться в мрачные зимние сумерки, на прощанье решила еще раз покрасоваться в своем весеннем обличье.

Живописная местность, где раскинулась деревня, полыхала яркими красками осени. Поросшие густым кустарником холмы радовали глаз своей неизъяснимой гармонией, их вид сулил успокоение мятущейся душе. Однако созерцание чарующего пейзажа не помогло Лаградне избавиться от горестных мыслей, а, напротив, лишь усугубило ее безмерную тоску. Ибо сегодняшний вечер в точности напоминал тот, когда они с Бютмелем обменялись дарами любви и отдали друг другу свои сердца.

При воспоминании об этом по морщинистым щекам несчастной старухи обильно заструились слезы.

Не веря в предсказание Столетнего Старца, она шла и постепенно пленялась очарованием природы, чувствовала, как молодеет ее сердце, а старческая походка становится легкой и упругой…

— Воистину, — воскликнула она, — если Бютмелю суждено вернуться, это случится сегодня.

Возле дома на скамье, в тени некогда посаженного Бютмелем розового куста, на том самом месте, где прежде обычно сидел ее суженый, она увидела седовласого старика. Старуха подошла ближе… и узнала Бютмеля! И он протягивал руки ей навстречу! Башмаки его были в пыли, лоб покрыт капельками пота; судя по его виду, он проделал долгий и нелегкий путь.

— Бютмель!.. Милый мой Бютмель!..

— …Маргарита, моя дорогая Маргарита!..

Старик и старуха крепко обнялись, их серебряные кудри слились воедино. Не в силах произнести ни слова, повитуха указала на стеклянные бусы: все это время она, не снимая, носила их на шее. Бютмель молча вытащил из котомки скромную чашку, когда-то подаренную ему Лаградной[8].