Но когда он вошел в свою конурку и зажег лампу, его поразили пустота, тишина и скука. Он тяжело вздохнул и снова невольно задумался об Анне.

VII

Старый Матус медленно полз на животе сквозь высокую траву, направляясь к просеке. Приподнимал на миг голову и зорко осматривался вокруг. Маленькие глаза в сетке морщин пытались проникнуть в тайну зеленой чащи, высмотреть между деревьями куртку лесника, блеск его лаковых сапог, уловить мерцание солнечного луча на стволе ружья.

Но нигде не было ни живой души. Лес благоухал в знойном воздухе, шуршала белка в кроне большой сосны. Вдруг голубой молнией пересекла просеку сизоворонка и исчезла в лесу.

Там, где кончались кусты орешника, пошел молодой ельник, голая, коричневая земля, покрытая рыжей хвоей. Густым кружевом топорщились обнаженные нижние веточки, превращающиеся повыше в сплошную стену зелени.

Сюда-то и приполз Матус, на границу высоких трав и елового леса. Вытащил из кармана спички, добытые с большим трудом, по одной, по две украденные при случае у невестки. Оно, конечно, не без того, чтобы на него не падало подозрение, — спички-то ведь были пересчитаны и их должно бы хватить надольше, а вот не хватило.

— Отец, вы брали спички?

Он пожимал плечами, втягивая в них голову, и смотрел маленькими глазками в злое, рассерженное лицо невестки. На что ему спички? Ведь у него уж давно нет махорки на цыгарку.

Она не верила и подозрительно смотрела на него, но до правды не доискалась. Да и как доищешься? Ведь он никому ни слова не сказал о своих замыслах. Между тем эта мысль жгла его с того самого дня, когда он столько времени зря прошатался по лесу и должен был с пустой кружкой возвращаться кружным путем мимо Радзюков.

Сперва, когда старый Матус ложился спать, сон не приходил, он размышлял, — как бы оно было, если бы лес загорелся, еловый лесок, далекие розовые сосновые колоннады и пихты вдоль дорожки. Как взвилось бы золотым заревом пламя, как ветер разнес бы его красной метлой, мерцающим вихрем, как шипели бы в огне дубовые ветви, стройные осины, влажная, полная соков зелень, не могущая устоять перед всевластной силой огня!

— Вот увидишь, вот увидишь, сволочь, — шептал он увядшими губами. А так как он спал теперь в избе, то невестка кричала на него со своей кровати у стены:

— Что вы там вертитесь? Уснуть невозможно. Мало шума днем, так вы еще по ночам колобродите!

Тогда он умолкал, но все думал свою думу. Ведь всяко могло случиться. Бывает, летом молния ударит. А то и так кто-нибудь мог заронить, — да хоть и сам лесник, ведь курит же он в лесу, хотя это строго запрещено.

Выгоняя корову на пастбище или идя к реке за ракушками, Матус не раз поглядывал в сторону леса. Он стоял темной зеленой тучей, тесным кругом замыкал мир, и лишь нагретый воздух вздрагивал над ним, как натянутая струна. Единственный дымок, — это дым из трубы хуторка Дембы, притаившегося на поляне в глубине лесов, на перекрестке дорог из Остшеня в Руду.

Эта мечта не давала Матусу покоя ни днем, ни ночью. Главное, много ли надо? Все кругом высохло, беспощадно выжжено палящим солнцем. Одна искорка, и золотое пламя взовьется высоко к небу.

Лишь потом уже родилась мысль, чтобы сделать это самому. И с этой минуты старик окончательно потерял покой, был прямо-таки одержим этой мыслью. Он крал спички и ждал удобного случая. Сперва он подумывал было отправиться ночью, но затем рассудил иначе. Днем легче было подобраться к лесу, а лесники ходили и по ночам. Да и Агнешка, хоть спала как убитая, наверняка пронюхала бы, что его нет ночью в избе. Конечно, она не очень-то любила лесников, да и леса ей нечего жалеть — лес господский, — но она не упустила бы случая раз навсегда избавиться от ненавистного свекра. Уж она-то побежала бы с доносом к старосте! Да еще как бы побежала!

И он решил идти днем.

Уже недели три не выпало ни одной капли дождя. Лес, должно быть, сухой, как солома. А в такую жару и лесникам неохота шнырять, как обычно.

Сперва он шел медленно вдоль хлебов, будто собирает щавель на борщ. Потом сразу свернул и нырнул в тень, в зелень, пахнущую смолой и листьями, в нагретый, теплый, безмолвный в эту безветренную пору лес.

Сначала он шел, лишь слегка пригнувшись, но вдруг испугался, что где-нибудь за стволом стоит, притаившись, страж господского достояния. Он припал к земле и подвигался вперед потихоньку, ползком. Ему казалось, что лучше всего сделать это именно здесь, возле просеки. На том самом месте, где он тогда так долго и тщетно ждал ухода лесника.

Было тихо. Где-то посвистывала иволга, золотистая птица лесных опушек. Неподвижно стоял лес высокой ровной колоннадой сосен, кудрявился пеной зеленых дубов, благоухал черникой, папоротником, малиной и всяким лесным зельем без названия и имени.

Дрожащими — не от страха, а от старости — руками Матус набрал пригоршню густо растущей здесь сухой травы. Наломал побуревшего прошлогоднего папоротника, мелких еловых веток и поджег. Почти невидимый в ярком дневном свете огонек спички проник в сушняк, затрещал, пополз вверх, жадно цепляясь за стебельки травы, за застывшие капельки смолы, янтарной росой выступившие на еловых веточках. Матус повернул в руках пучок, чтобы лучше разгорелось, а когда пламя стало жечь ему пальцы, быстро сунул все в сухую чащу и торопливо пополз на четвереньках прочь. Он уже слышал позади веселое потрескивание хвороста и ускорил отступление. Добрался, наконец, до ельника и кинулся бегом, пригнувшись и слыша, как шумно колотится его сердце, словно чужие шаги по устланной хвоей почве.

Наконец, он вышел в поле и перевел дыхание. Здесь было шире, просторнее, больше воздуха, чем в лесу. Веселый день искрился лазурью и золотом. Он двинулся вперед не слишком быстро, но и не слишком медленно, так, чтобы очутиться подальше от леса и вместе с тем не выдать себя одышкой, если бы встретился какой-нибудь прохожий.

Межами, между желтым люпином и полосками проса, он приблизился, наконец, к дому. Тут он снова пригнулся и принялся собирать щавель на узкой меже. Так, склоненный к земле, он решился, наконец, оглянуться на лес.

Сперва ничего не было видно. И лишь напрягши зрение, он заметил в том месте, возле просеки, дрожащий, едва видимый султан дыма, поднимающийся прямехонько к чистому, голубому небу.

— Небось теперь в два счета почернеешь! — пробормотал он про себя и медленно направился к избе. Зашел в коровник и отвязал корову. Ее еще не время было выгонять, оводы так и жалили на жаре, но ему казалось, что так будет ловчей. Коровенка покосилась на него большими влажными глазами.

— Ну, что поглядываешь? Иди, иди. По крайней мере напасешься досыта.

Он взял ее на веревку и медленно вел изрядно уже выщипанной межой. Она лениво захватывала траву большим мокрым языком и отмахивалась от мух. Старик присел на траву. Отсюда ничего не было видно — все заслоняла ближняя березовая роща.

По тропинке от Скочеков бежала девушка. Он не выдержал.

— Куда это ты так бежишь, Франка?

— Не знаете? Лес горит!

Сердце его рванулось в груди и на миг остановилось.

— Ну да! Лес?

— Да, лес же! Вот зайдите за рощу и увидите! Дым, прямо страсть! Не пойдете посмотреть?

— А мне-то что? Мой лес, что ли?

Франка пожала плечами и побежала дальше, поправляя на бегу сползавший с плеч платок. Несколько мгновений он смотрел ей вслед.

— Пасись, Пеструшка, пасись. Наш лес? Не наш ведь. Ты, может, думаешь, что лес божий? Нет, нет… Ни одна ягодка, ни одна щепочка, ни даже какой-нибудь грибок во мху… Все господское, все графское… Так какое нам дело? Уж там, наверно, народ согнали тушить. Ветерку бы бог послал, что ли… А то без ветра-то…

Теперь уже и над березовой рощей виднелись полосы дыма. Расплываясь в чистом воздухе, они поднимались прямо к небу.

— Сбегать за рощу? Да ведь ты тут наверняка в хлеб влезешь, то-то будет крику! Ну, так и есть, на ельник перебросилось.

Он беспокойно поглядывал в ту сторону. Вырвались вверх темные клубы и тотчас же стали бледнеть, пригасать, оседать. Чистая лазурь потускнела было и мгновение спустя снова обрела свою первоначальную прозрачность.