Они сели в лодку и медленно поплыли. На воде лежал слой листьев, ветру удалось вырвать с корнями целые кусты резака, частухи и стрелолиста. Они валялись, брошенные на берег.

— Ольху сломало.

Верхушка дерева лежала в воде. Повалило и большую трухлявую вербу, и лишь ствол ее торчал над водой. Ветви были в глубине, от поверхности ко дну, — диковинное водяное дерево, непроглядная чаща!

— Ох, и язей здесь будет уйма… — вздохнул Захарчук, минуя подводный лес.

Заплескали весла.

— Кто-то плывет.

— Лущак и Гроховский.

— Ну, как там?

— Э, плохо. Ну и гроза была! Дерево повалило. Я как раз говорю, что язей здесь будет уйма.

— Либо будет, либо нет. Вы не слышали, что граф хочет старый рукав арендовать?

— Граф? Не болтайте пустяков! Что у него, прудов мало?

— Староста из Мацькова говорил. Будто уже и к старшине граф ездил.

— Э, на что ему это, еще и старый рукав?

— Спросите лесничего, он вам то же скажет. Вроде недоволен, что к его берегу лодки привязывают…

— Да что, убудет его берега, что ли? Или за эту кривую вербу так держится? Так никто ее не съест.

— Я там не знаю, за что он держится. Хочет арендовать — и все. А по ту сторону потока, в Мацькове, казалось бы, что ему надо? А ведь тоже арендовать хочет.

Захарчук покраснел.

— Как же это так? Что же в конце концов мужикам останется? Все он под себя подомнет, что ли? Мало у него и без этого?

— Милые вы мои, да ведь у кого много есть, тому всегда еще больше хочется. А ему, вишь, уж очень тошно, что вдоль его берега лодки ходят.

Захарчук сплюнул в воду и глубже загреб веслом. Большие круги уходили назад, сливались за лодкой в серебристую полосу, далеким эхом-отголоском катились к берегу.

— Тато, утка!

— Ну и что, что утка? Соли ей на хвост насыпешь, что ли?

— А вон у Сташека на удочку поймалась.

— А что ж не пойматься, жадная, она все проглотит. У меня как-то раз, тебя еще тогда на свете не было, прямо в вентерь влезла.

С прибрежного тростника сорвалась цапля. Несколькими взмахами больших крыльев она взмыла вверх и поплыла за лес.

— Вредная птица… Засесть бы этак с ружьем…

— Что ж не засядете?

— Не бойся, лесники сразу пронюхают. А потом из-за какой-то дурацкой цапли человеку в тюрьме сидеть, овчинка выделки не стоит.

— А когда вы лося подстрелили…

— Чшш…

Захарчук опасливо оглядел водную гладь, высокие деревья, чащу тростника.

— Да ведь нет никого!

— А ты знаешь? Сидит где-нибудь этакая сволочь, и будь здоров! Сто раз тебе говорил, что ни о каком лосе я и знать не знаю. И держи язык за зубами, есть ли кто, или нет! Еще беду накличешь!

Мальчик съежился на лавочке и больше не заговаривал. Быстро плескалось весло. На дне лодки вдруг затрепыхался линь.

— Я его погляжу.

— Погляди. Только смотри, как бы он, шельма, не выскочил.

— С чего он выскочит.

Мальчик погрузил руку в воду. Верткая рыба скользнула между его пальцами.

— А щука уже вверх брюхом плавает.

— Всегда так. Некрепко в ней жизнь держится, в разбойнице.

— А Матус рассказывал, что такого сома раз поймал, больше двух пудов в нем было.

— Все может быть. А только теперь уж таких нет. Выловили. Попадается сом в кило, два, ну уж самое большее в три… А больше не бывает. Хо-хо! Не такая рыба прежде была.

— Плыцяк вчера карпов наловил.

Захарчук вдруг заинтересовался.

— Карпов, говоришь? Где же это?

— Говорил, что в Остшеньском протоке. Есть там карпы?

— А конечно есть, если графский шлюз открыть! Тут они валом валят из пруда в проток, только хватай! Жирные такие, толстые, их ведь откармливают… Раз, помню, ночью у него рыбу выпустили, так прямо руками можно было брать. Лесники бегали как сумасшедшие, да что поделаешь? Ведь они уже в крестьянской воде были, у тех уж никаких прав на рыбу не было.

Мальчик вздохнул. Ему иной раз удавалось поймать на удочку лишь окунька или плотву. Рыба не клевала ни на дождевых червей, ни на кузнечиков, ни на жуков, которых можно было пригоршнями собирать на орешнике и на кустах шиповника.

Захарчук поглядел на небо. Погода совсем прояснилась, грозы как не бывало. Видимо, она надвинулась внезапно и разразилась в одном месте, как раз над озером.

— Переметы на ночь поставим. Может, какой угорь поймается. Дачница из Лесин заказывала угря.

— Я пойду с вами.

— Конечно… Только надо щиповок для насадки наловить.

— Плыцяк вчера на гольца ловил.

— Можно и на гольца. Но на него одна только черная рыба клюет.

— Сташек лейковский говорит, что в Мацьковских прудах уйма рыбы.

— Там-то как не быть? Напустят мальков, кормят их, — так разводится, что просто чудо!

— В этих прудках?

— Ну да, в тех, что пониже дороги. Ты что, не видел, когда в костел ехали?

— Так мацьковские, значит, ловят.

— Может, и ловят. Хотя там, ближе к Остшеню, лесники еще пуще стерегут.

— Может, мне сбегать как-нибудь?

— И думать не смей! Лесники, они не спрашивают, ребенок — не ребенок, им все равно!

— А что?

— А вот — то! Прицелится из ружья и — бух! Не знаешь, что с Бугайским сделали?

— Знаю.

— Вот видишь!

Мальчик вздохнул. Ему так и мерещились эти прудки, о которых рассказывал Сташек.

— Рыбы, говорят, прямо уйма, да плывет так медленно, жирная такая, только удочку забрасывай.

В эту пору как раз к тем самым прудкам шагал по зеленому лугу Стефан Зелинский из шляхетского Мацькова. Он шел, весело посвистывая. Прудки в обрамлении лугов лежали гладкие, как зеркальца, — большой и меньший, соединенные узким протоком. Парень торопливо сбросил одежду и вошел в холодную воду. По всему его телу, с головы до ног, пробежала дрожь.

— Брр…

Послышались шаги. Он оглянулся — шел лесник Валер с собакой. Овчарка, низко пригнув голову к земле, нюхала следы. Стефан, не обращая на них внимания, провел руками по воде. Ее ледяной обруч сжимал грудь под сердцем, он не решался окунуться.

— Ты что? Купаться сюда залез?

— А что? Мешаю вам? Не запрещено ведь…

— Это как сказать. Если скажу, что запрещено, то и будет запрещено.

— Так поставьте доску с объявлением, чтобы все знали.

— Ты меня не учи!

— А вы не приставайте к людям!

— Вылазь из воды!

— Еще чего? — спросил тот насмешливо и ступил шаг вперед. Холодный обруч поднялся выше, перехватывая дыхание в груди.

— Вылазь, слышишь?

— Слышу, я не глухой, господин Валер.

— Так вылазь!

— Выкупаюсь вот и вылезу.

— Вылазь!

Лесник подскочил, и плетка со свистом разрезала воздух. На гладком белом плече удар обозначился красной полосой. К лицу парня хлынула темная кровь.

— Воды тебе жалко, хам? Так лезь и вылакай ее всю!

Валер посинел от злости. Быстро схватил лежавшую на берегу одежду.

— Не тронь этого!

— Заткни пасть, слышишь?

— А ты не строй из себя героя! Когда тебя народ над Бугом поймал, так ты на коленях помилования просил, а теперь ишь какой важный стал!

По тропинке бежала собака, большой волкодав светлой масти. Собака остановилась, поджидая хозяина. Быстро подошел лесник Совяк.

— В морду его, Алойз, в морду! Надо проучить хама!

— Сам ты хам!

Зелинский бросился к ним — голый, посиневший от холода. Собака глухо заворчала.

— Отдайте одежу!

— Это уж как нам вздумается!

Парень сжал кулаки. Но в тот же миг ему на голову, на обнаженные плечи, на грудь обрушился град ударов.

— Знай, хам! Чтоб слушался, когда лесник говорит! Рекс, куси!

Волкодав рванулся и одним прыжком очутился возле парня. Острые белые зубы сомкнулись на его икре.

— О-ох!

— А, видишь! Сойка, куси!

Стефан с отчаянием осмотрелся. Небольшая искривленная акация росла неподалеку от воды. Стефан вырвал ногу из собачьих клыков и большими прыжками кинулся к дереву.

— Рекс, Сойка! Пиль! Пиль!

Он слышал дыхание собак тут же за собой, почти чувствовал жар, пышущий из их пастей. Внезапным прыжком он подскочил и ухватился за ветви. Почувствовал царапины от острых шипов на теле, шершавую кору, по лицу хлестнули колючие зеленые ветки. Парень поджал под себя босые ноги, потому что собаки высоко подпрыгивали, соскальзывая обратно по стволу.