Я провел там несколько недель в разгар зимы.

Монпазье, подобно американским городам, город геометричный. Улицы пересекаются под прямым углом, а все вместе образует правильный прямоугольник.

План этого города привел бы в восторг Ле Корбюзье.

Но на этих улицах, спланированных с такой аккуратной точностью, царит безжизненность. Это геометрия другого века.

Прочные стены, сводчатые парадные — а кругом мусор и грязь. Кажется, вот наступит комендантский час — и западня ждет вас на каждом углу. Вокзалы расположены на расстоянии 17 и 32 километров… Монпазье — замкнутое в себе, сплоченное целое. Каменный мешок, блок из очень, очень древних камней.

Великая теория Видаля де ля Блаша ясно объясняет суть. Человек творит среду, а потом среда, в свою очередь, формирует его самого.

Монпазье — старинная каменная крепость, основанная в 1284 году де Грайи, начертившим ее план и потребовавшим строжайшего его соблюдения. В 1905 году Министерство изящных искусств постановило считать каждый «угол» этих мест памятником истории.

А потом?

Шатаясь по этим самым углам, я и вправду ловил себя на ощущении, что никакого Нью — Йорка, никаких Парижа, Москвы, Пекина вообще нет на свете.

Земля «Кроканов».[7] Кроканы боролись за свою независимость. Соседи их ничуть не волновали. Они ввязывались в войну то против короля Франции, то против короля Англии. Места у самой границы. Удобно для набегов. Здешние католики, ревностные, были такими же фанатиками, как и гугеноты.

У женщин на подбородках часто пробиваются волосья. Они ревнивые, крупные, властные. Вы словно попали в первобытный мир. Совсем недалеко земли Лез-Эйзи. Там еще есть пещерные жители. Зима долгая. Едят до отвала. Пьют беспробудно. Все тут сурово, жестоко, страшно дико… Чернолесье Перигора с его древними обычаями, которые продолжают жить… Но есть и ежегодное состязание на звание самого отъявленного вруна этих мест, ибо, что ни говори, а тут все-таки Гасконь.

Вот она, родина Жана Гальмо, и вот как он описывает ее в письме:

«В моих краях, в Перигорском чернолесье, живет замкнутая каста — аристократия, веками избегавшая любых связей с миром. Небогатые дворяне в моей родной земле женились на таких же, как они сами; и теперь они на самом деле тесно связанная между собой семья, единая, с одинаковой и абсолютно незамутненной кровью.

Дворяне Перигора сохранили нетронутой свою породу со Средних веков, и сейчас они образуют небольшую касту деградирующих деревенских жителей; они вымирают, падая под тяжестью своих зобов, скошенные золотухой, растоптанные собственным слабоумием».

Но Жан Гальмо не верит в смерть…

Перечитайте в «Какая необыкновенная история…» или «Жил меж нами мертвец» те страницы, где Жан Гальмо говорит о гвианских лесах, о своих лесах.

Подумайте о тех племенах индейцев, на которых всегда с удовольствием отдыхало его воображение.

В самых потаенных глубинах лесов спрятали они свою независимость. Они распахали поляны, возвели семейные хижины, зажгли в них очаги. Это обитаемый островок, маленький, затерявшийся в зеленом, зеленом, зеленом однообразии необъятных экваториальных лесов…

Простую и безыскусную жизнь ведут карибские индейцы в своем таинственном убежище. Они сохранили первобытные нравы и много — много верности. Всеми их чувствами правит ощущение высшей справедливости. Они не боятся смерти, ибо совершенно свободны от какой бы то ни было идеи божественности… Вот о чем мечтает и всегда будет мечтать Гальмо.

У дикарей есть и музыка. Они исполняют ее, чтобы сообразно своим необычным законам и способом, превосходящим всякое воображение, выразить тайны их первобытного существования. У них свое представление о гигиене. У них мистическое чувство ориентации в пространстве. Кто из путешественников не слышал, что индеец способен передавать мысль на расстоянии и что он может общаться с дорогими ему существами из любого места джунглей….

Гальмо в беседах случалось рассказывать о птичьих танцах, которые он видел сам…

Эти признания поэта (а разве люди дела не поэты по преимуществу?) приоткрывают нам, по какой наклонной плоскости неуловимо скользило его воображение, пытаясь установить незримую связь между всем, что было дорого его сердцу, между старинным городком, затерявшимся в лесах Дордони, пахнувших трюфелями и каштанами, и индейской деревушкой, укрывшейся в девственном лесу, в сырой тени, источающей запахи мускуса и дождя.

IV. ПРИКЛЮЧЕНИЕ?

В конце 1906 года Жан Гальмо подал прошение об увольнении из «Пти Нисуа». М. Е. Кристини, его шеф-редактор и друг, рассказывает, что как-то он встретил в редакции Гальмо в обществе Жана Лоррена.

— Гальмо хочет уехать, — сказал ему знаменитый писатель. — Его, как всех гасконцев, терзает чисто латинская черта — охота к перемене мест. Даруйте ему свободу. Он тут задыхается.

Не забавно ли — Жан Лоррен, написавший «Преступление богачей», отправляет Гальмо искать счастья в Гвиану и в некотором роде указует ему дальнейший путь?

Приключение!

Обыкновенно молодого человека такого рода представляют устремившимся за своей счастливой звездой. Миллионы, рабы, роскошный быт сатрапа. Или уж наоборот — только и остается ему, что покачиваться в гамаке с сигарой во рту, бутылкой рома в кармане и посохом в руке.

Кем же считать Жана Гальмо — запоздалым романтиком или сатрапом-надсмотрщиком?

Всю свою жизнь Жан Гальмо был защитником туземного населения. И не только на словах. Его депутатский мандат и самостоятельная коммерческая деятельность преследовали лишь одну цель: освобождение жителей Гвианы.

С самого начала Жан Гальмо сталкивается с диктатурой больших посреднических компаний, которые в этих колониях ведут себя как царьки, разделяя и властвуя. И властвуют со всей беспощадностью…

Как-то мадам Б. рассказала мне, что встретила в парижском салоне депутата от Гвианы, который с обезоруживающей гордостью представился ей так: «Жан Гальмо, авантюрист». И она почувствовала, что для него в этом слове заключен совсем иной смысл, нежели тот, какой привыкли вкладывать все.

Да, именно он, он-то и был авантюристом — искателем приключений: и приключение для него не было чем-то придуманным, романическим. Оно не было выучено по книжке. Оно не было создано ни для запоздалых романтиков, ни для надсмотрщика. Приключение — всегда что-то пережитое, и, чтобы познать его вкус, необходимо оказаться достойным его, чтобы жить, жить в нем, не ведая страха.

Посмотрим по документам, чем же для Жана Гальмо было приключение.

Едва ли он так уж заинтересовался «Золотыми россыпями Элизиума». Но, выполняя официальное поручение Министерства по делам колоний, он в два счета исследует бассейн реки Маны. О результатах своей поездки он докладывает на разнообразных конференциях и рассказывает в двух статьях, напечатанных в «Тан» (7 июня 1907) и «Иллюстрасьон» (6 июля 1907). Помимо этого, выходит в свет его брошюра «Переселение индусов в Гвиану» — по ней сразу видно, как хорошо он знает страну и проблемы ее трудовых ресурсов.

После этих работ его избирают членом Географического общества и Общества инженеров в колониях.

Он охвачен жаждой деятельности. Предлагает в «Пти Нисуа» серию статей о каторжанах родом из Приморских Альп. Продолжая тему, публикует в «Матэн» репортаж с каторги, опередив этим небезызвестного Альбера Лондра[8] на несколько десятилетий.

Это еще не все. Он получил концессии. Во Франции ему удается заручиться поддержкой Общества золотых приисков в Марони.

В ноябре 1908 года правительство Французской Гвианы выдвинет его на соискание звания кавалера ордена Почетного легиона: «Начал во Французской Гвиане разработку лесных и сельскохозяйственных угодий. Это предприятие — первая серьезная попытка колонизации с помощью рабочей силы, состоящей из уголовников», — читаем мы в рапорте губернатора Родье.