В этих условиях окончательно сложились те черты пруссачества, которые с самого начала представляли собой опасность для государств и народов, оказавшихся соседями Пруссии на Востоке и на Западе. Носителями этого агрессивного духа был класс юнкеров — крупных помещиков, — класс, тупость которого уступала только его алчности и жажде новых захватов. Он цепко держал в своих руках феодальные привилегии. От своих отцов, тевтонских рыцарей, он унаследовал представление о том, что только грубая сила является источником права и что, применяя эту силу, можно укреплять своё господство в стране и постоянно расширять свои владения. Он породил замкнутую касту военщины, грубой и чванливой, представление и нравы которой наложили свой отпечаток на всю политическую жизнь страны. Время шло, история выдвигала новые, прогрессивные задачи в области культуры и переустройства социальных отношений, а Пруссия сохраняла свои старые специфические черты и даже усугубляла их. Если бы юнкерство могло, оно постаралось бы навеки законсервировать прусское государство, превратив его в европейский Тибет. Оно всегда стремилось к тому, чтобы Пруссия оставалась государством реакционным и милитаристским, и только эти черты развивались в нём, достигнув в конце концов чудовищных размеров.

Ещё Мирабо, французский политический деятель XVIII века, заметил, что война является единственным национальным ремеслом Пруссии. Бернгорст, бытописатель войн прусского короля Фридриха III, считает, что Пруссия вообще не является государством в обычном смысле этого слова. Он называл её «армейской квартирой». Знаменитый итальянский поэт Альфиери, посетивший Пруссию в 1770 году, записал, что Берлин, столица Пруссии, представляется ему «омерзительной огромной казармой, а вся Пруссия с её тысячами наёмных солдат — одной колоссальной гауптвахтой». Это справедливо и для более раннего и для последующих периодов. Фридрих III, кумир немецкого империализма, был подлинным воплощением пруссаческого духа. Это он, следуя заветам своих отцов, создал армию наёмников, которая, по выражению прусского военного деятеля Шарнгорста, навербована была «из бродяг, пьяниц, воров, негодяев и вообще преступников со всей Германии», а также из насильственно навербованных крепостных крестьян, — aрмию настолько большую, что прокормить её можно было только за счёт постоянного грабежа чужих земель. Это он довёл до крайнего выражения военную систему по принципу: «Солдат должен бояться своего офицера больше, чем врага». Это он создал громоздкую полицейско-бюрократическую машину, которая, по выражению Лессинга, превратила Пруссию в самую рабскую страну Европы. Это он считал, что прусская раса дворян «настолько хороша, что должна быть охраняема и почитаема всеми возможными средствами». Это он старался никогда не упускать случая, чтобы урвать у соседей кусок земли, даже немецкой.

Фридрих III не страдал излишней щепетильностью при выборе средств для разбоя, а вероломство он возвёл в ранг государственной доктрины. «Мой дорогой Поддевильс, — писал он своему министру иностранных дел, — будьте моим шарлатаном». Но самым лучшим шарлатаном в области дипломатии был он сам. Так, подготавливая захват Силезии и опасаясь противодействия Голландии, которая имела финансовые интересы в этой стране, он отправил (12 ноября 1740 года) Поддевильсу следующую инструкцию: «Надо написать голландцам и успокоить их относительно их капиталов в Силезии, заметив при этом, что мы относимся к их собственности доброжелательно и даже готовы отказаться от всяких претензий, могущих возбудить зависть». Эту инструкцию он закончил следующими словами, которые одновременно выражают и презрительную издевку в отношении своих политических противников, и цинизм в отношении своего соучастника, и решимость силой осуществить захват. «Прощайте, мой дорогой шарлатан, — писал Фридрих, — ведите себя хорошо и ничем не выдавайте себя. Бомба взорвётся 1 декабря 1740 года». Он был рад, когда ему удавалось одурачить противника. На полях одного доклада он написал: «Англичане — глупцы, а голландцы — простаки. Воспользуемся пока что обстановкой и одурачим их всех вместе». Собираясь начать наступление на Бреславль с целью захвата исконно польских областей, он дал поручение Поддевильсу дипломатическими средствами отвлечь внимание всех, кто мог бы ему в этом помешать. «Будьте самым ловким шарлатаном в мире, — писал он, — тогда я буду самым счастливым сыном фортуны, и наших имён не забудут никогда». Прусские милитаристы и германские империалисты действительно не забыли его имени. До последнего времени почти в каждом прусском доме можно было видеть портрет «старого Фрица». Разумеется, это не означает, что цели и методы старого пруссачества остались и впредь неизменными. Но они наложили свой отпечаток на деятельность последующих поколений прусско-немецких разбойников вплоть до наших дней.

Прямые потомки тевтонских разбойников, «канальи-пруссаки», по выражению Маркса, сыграли руководящую роль и в образовании германской империи. Когда над Францией в конце XVIII века пронеслась буржуазная революция, словно гроза, очистившая страну от феодальных порядков, Германия всё ещё пребывала в состоянии политической раздробленности. Она являлась скорее географическим, чем политическим понятием. На её территории можно было насчитать более 300 феодальных владений: королевств, эрцгерцогств, герцогств, княжеств, архиепископств, епископств, свободных городов и других государств; некоторые из них, как шутил Гейне, можно было легко унести на подошве сапога. Наполеон перекроил и перетасовал эти государства, большие и малые, так, как он это счёл для себя выгодным. Но после разгрома прусской армии под Иеной (в 1806 году) немецкий народ, в сознании которого под влиянием развития капиталистических отношений начала созревать идея национального единства, имел возможность воспользоваться благоприятным международным положением, чтобы заложить основы единого германского государства. Однако он был ещё слишком слаб, чтобы смести со своего пути феодальные порядки и династические перегородки, а Пруссия, самое сильное из германских государств, ни о чём другом не помышляла, как только о том, чтобы удовлетворить свои юнкерские и династические интересы. Реформы, проведённые прусским правительством в интересах юнкерства, ни в какой степени не соответствовали национальным интересам народа. Они были прусской реакцией на французскую буржуазную революцию. Король Фридрих Вильгельм III обещал конституцию, но обманул народ, он не мог и не хотел ни в какой степени мешать владычеству прусских юнкеров. Как писал впоследствии Энгельс, он был «одним из величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола. Созданный быть капралом и проверять, в порядке ли пуговицы у солдат, развратный, без страстей, и в то же самое время поборник морали, неспособный говорить иначе, чем в неопределённом наклонении, которого только его сын превзошёл в умении писать приказы, он знал два чувства: страх и капральскую заносчивость»[2].

Страх он испытывал перед Наполеоном, а после свержения последнего — перед русским царём, направлявшим политику реакционного Священного союза. Но зато неизмеримо возросла его «капральская заносчивость» в отношении своих подданных и в отношении мелких германских государств. После Венского конгресса 1815 года произошла новая перекройка германских государств. Их уже осталось только 39, и наиболее крупным из них была Пруссия, которая окончательно стала главным оплотом реакции в Германии. После того как прусское правительство издало закон, отменявший, наконец, крепостное право (1807 год), последовало так много новых законов, указов и правительственных инструкций, что реакционный юнкерский класс мог снова считать себя победителем. Феодализм спас многие из своих привилегий, в том числе барщину и другие повинности крестьян. При помощи спекуляций, быстро и сильно обогащаясь на выкупе старых феодальных повинностей, юнкера получили возможность применять также капиталистические методы эксплоатации и таким образом, пользуясь разорением и обнищанием крестьянства, безмерно усиливать своё господство в сельском хозяйстве и свою руководящую роль в прусском государстве. Это был длительный процесс прусского развития капиталистических отношений в земледелии, процесс, который более чем на столетие наложил свой отпечаток не только на экономическое, но и на политическое развитие Германии.