При таком подходе привлекающее широкие массы шахматистов творчество Чигорина действительно являлось бельмом в глазу Стейница и его сторонников, не понимавших к тому же, что теория и практика игры органически связаны друг с другом и что практика является основой, неиссякаемым источником шахматной теории.
Если принимать их утверждения за чистую монету, то получается, что теория будто бы не имеет никакого практического значения, что можно не считаться с законами шахматной стратегии и тактики и тем не менее превосходно играть в шахматы. Вот образцы таких высказываний.
«Чигорин, – писал Стейниц, – это гений практической игры, считающий своей привилегией при каждом удобном случае бросать вызов принципам современной теории шахматной игры».
А позже Стейниц говорил Ласкеру: «Старая школа плоха, но ее король Чигорин – гениален».
Тарраш уже после смерти Михаила Ивановича писал: «Часто играл он с огромной силой. Случалось, что его ходы были плохи, но слабыми они не были никогда… У него не было и следа умения оценивать позицию (подчеркнуто мною. – В. П.), он умел только хорошо играть в шахматы, но не думать шахматно. И эта слабость была его величайшей силой. Благодаря ей никакая самокритика не уменьшала его уверенности в себе, и он обычно был убежден, что его позиция хороша и партия должна быть выиграна… Нечто демоническое было в его игре, пламенная страсть, соединенная с упрямым самоутверждением».
Только одно свойство Михаила Ивановича Тарраш, много лет пристально следивший за путем русского чемпиона, отметил правильно: «Нет никого, кому бы так мало благоприятствовало турнирное счастье, как Чигорину, но нет никого, кто так мало нуждался бы в турнирном счастье, как Чигорин».
Такая же неправильная трактовка творчества гениального русского маэстро встречается и в наше время. Сравнительно недавно, в 1952 году, в США вышла книга известного американского шахматного писателя Фреда Рейнфельда, посвященная всем чемпионам мира, под интригующим названием «Человеческая сторона в шахматах».
В связи с апологией Стейница Чигорин характеризуется там как «великий шахматист», но вместе с тем указывается, что он был «нигилистом и игроком». «Нигилизм» Чигорина, как видно из контекста, заключался в том, что он критически относился к провозглашенным Стейницем «незыблемым законам шахмат», а понятие «игрок» дано не в качестве синонима слова «шахматист», каким оно было в прошлом веке, а в обывательском его значении, как символ любви Михаила Ивановича к риску, к головоломным, не укладывающимся в стейницевские стандарты позициям. Рейнфельд так и пишет: «Для Чигорина шахматы были своего рода русской рулеткой».
Далее американский автор дает такую наивную, одностороннюю, но все же лестную интерпретацию стиля русского чемпиона, начинающуюся с крайне пессимистического философского утверждения, характерного для современной американской литературы:
«Стейниц и Чигорин сходились в одном: что шахматы могут быть, и часто бывают, иррациональны, как сама жизнь (подчеркнуто мною. – В. П.). Они тоже полны хаоса, несовершенства, ошибок, неопределенности, всевозможных случайностей, непредвиденных последствий.
Но в то время, как Стейниц старался изо всех сил навести порядок в этой иррациональности, Чигорин шел в другом направлении. „Давайте отдадимся во власть иррационального!“ – в сущности призывал он. Стейниц пытался изгнать из шахмат все непредвиденное, Чигорин же восхищался невозможностью предвидеть все, Стейниц искал порядок, логику, уравновешенность, основные принципы. Чигорин же искал сюрпризов, разнообразия, новизны, блеска, удара молнии среди ясного неба».
В той же книге, в главе, посвященной Алехину, Рейнфельд отмечает (на этот раз совершенно правильно!), что Алехин с детства взял себе за образец игру Чигорина («Чигорин был его героем»), сформировался, как маэстро, под влиянием своего замечательного соотечественника и столь же рьяно рвался к риску, к блестящей комбинационной игре. Но в «нигилисты» Алехин у Рейнфельд а почему-то не попал!
Я думаю, что читатель все же согласится с Чигориным и Алехиным. Всех нас чарует именно бездонность шахматного океана: не только логика и расчет, а как раз те творческие элементы, которые любил Чигорин и которые превращают шахматную игру в искусство.
Если придет когда-либо такое печальное время, что шахматную партию и все ее комбинации можно будет рассчитать до последнего хода, это будет концом шахмат, и они перестанут интересовать людей так же, как самый захватывающий, но уже прочитанный детективный роман.
Известный литературовед профессор Л. И. Тимофеев ка эту тему написал забавную юмореску. Вот ее содержание. Умирает страстный любитель шахмат и попадает на «тот свет». Первым делом разыскивает всех умерших шахматных светил: Филидора, Петрова, Морфи, Стейница, Андерсена, Чигорина и других. Предлагает Андерсену сыграть в шахматы. Любителю выпадает жребий играть белыми. Он делает первый ход королевской пешкой. Андерсен методично записывает ход белых, далее пишет: «Черные сдались» и под аплодисменты столпившихся вокруг корифеев поздравляет новичка с победой. Ошеломленный легким успехом, любитель спрашивает зрителей, в чем дело. «Видите ли, – объясняет ему Стейниц, – времени тут у нас не занимать стать, мы коллективно проанализировали все возможные варианты и пришли к выводу, что после хода 1. e2–e4 сопротивление бессмысленно. Зачем же дальше бороться?» «После этого, – рассказывает герой юморески, – я сыграл много партий с разными знаменитостями и, к моему полному удовлетворению, добился со всеми равного счета. Правда, партии, как и первая, продолжались недолго».
К счастью, до такого конца, как в юмореске, еще далеко! Умные машины могут рассчитать до малейших деталей даже полеты космических кораблей, но, разыгрывая шахматную партию, не подымаются над уровнем начинающего любителя. Разгадка этого проста. Работа любой кибернетической машины основана на элементарной истине: «дважды два – четыре». В шахматной партии та же формула может звучать иначе: «дважды два – пять» или «дважды два – три».
Чигорин сознавал это, Стейниц – нет.
Более убедительную характеристику Чигорина дал в 1892 году английский шахматный журнал: «Чигорин – блестящий шахматист, смелый и отважный. Однако этим качествам он редко позволяет превращаться в опрометчивость. Он обладает глубокими знаниями и, принимая многие принципы так называемой „новой“ школы, пророком которой является Стейниц, не допускает, чтобы эти принципы играли относительно его гения роль оков. Чигорин – не педантичен, его концепции высоки, идеи великолепны, стиль безупречный».
Чем же все-таки объяснить такие в корне противоречивые суждения крупнейших зарубежных авторитетов?
Только тем, что Чигорин, как теоретик и шахматный мыслитель, был на голову выше своих критиков, что он отвергал не теорию вообще, как они утверждали, а лишь теорию догматическую, педантскую, состоящую из абстрактных, надуманных «законов», якобы приложимых к любой шахматной позиции и поэтому обескровливающих и обедняющих шахматное творчество, не двигающих его вперед.
Чигорин так отзывался о работах зарубежных коллег: «Нередко теоретическое – синоним шаблонного, ибо что такое „теоретическое“ в шахматах, как не то, что можно встретить в учебниках и чего стараются придерживаться, поскольку не могут придумать чего-либо более сильного или равного, самобытного».
Михаил Иванович считал, что «в каждом дебюте, чуть ли не в каждом варианте его, можно избежать шаблонных, книжных вариантов, достигая при этом, разумеется, не худших, если не лучших, результатов».
Как видно, Чигорин был страстным врагом шаблона, энтузиастом-новатором!
В другом высказывании русский теоретик подробно развивает свой тезис о творческом овладении шахматной теорией и о необходимости экспериментальных поисков в дебютах: «В шахматных книгах и журналах то и дело приходится слышать: „теоретично“, „теоретичнее было бы“ и т. п. При этом под словом „теоретично“ разумеют обыкновенно ходы общепринятые, постоянно встречающиеся, имеющие разве то преимущество, что они более других исследованы. В действительности же почти во всех дебютах можно приискать такие ходы, которые не уступят теоретическим, если опытный и сильный игрок сумеет сделать их исходным пунктом комбинации. Вообще шахматная игра гораздо богаче, чем можно представить ее на основании существующей теории, стремящейся сжать ее в определенные узкие формы».