— Или мы все-таки что-нибудь можем, Кремер? Разве нам с вами не приходилось действовать за пределами досягаемости наших танков и пушек? А, Кремер?..

— Приходилось, господин полковник! Еще как приходилось! — отчеканил тот.

— Здесь мы ничего не высидим, — твердо произнес полковник и усмехнулся, заметив, как лейтенант опустил глаза. — Я пойду сам. Да, я пойду сам туда и сделаю то, чего не может целая дивизия.

Гейнц помолчал, наслаждаясь впечатлением, которое произвели его слова на лейтенанта, и уже сухо распорядился:

— Передайте им, чтобы привели в готовность группы захвата и прикрытия. И готовили надежное место для золота. Пусть ждут меня завтра к двенадцати часам. Если не приду, действовать самостоятельно по схеме «Плутон». Подумав несколько минут, добавил:

— Подготовьте заодно и донесение туда, — он ткнул пальцем вверх. — И предложите от нашего имени, как перехватить корабль, если... ценности уже погружены. В случае чего нам это зачтут. Пишите...

В конце августа 1941 года вместе с войсками эвакуировались правительственные учреждения, в том числе и Государственный банк Эстонской ССР. Глава правительства молодой республики Иоганнес Лауристин встретился с командующим Балтийским флотом вице-адмиралом В. Ф. Трибуцем и попросил спасти ценности Государственного банка, за которыми усиленно охотится немецкая разведка.

— Товарищ Трибуц, вам придется принять нашу казну, — сказал он. — Не знаю, где вы ее разместите, но просим учесть — это достояние эстонского народа.

Командующий флотом был немало озадачен. Мало того, что он отвечает за две сотни кораблей и транспортов, за пять тысяч раненых, за десятки тысяч бойцов и командиров с техникой и вооружением, которых ждет Ленинград. А тут еще Госбанк...

Лауристин не уточнил, бумаги это или золото, но можно понять, что ценности немалые, если к ним давно подбирается немецкая разведка, — это было известно.

Мысль сосредоточилась на том, каким способом отправить этот груз? Где для него самое надежное место? Ведь все корабли и транспорты, отправляющиеся в Кронштадт, подвергаются одинаковой опасности. Мины... Торпедные катера... Подводные лодки... И самое худшее — удары с воздуха...

— Хорошо. Обсудим на Военном совете, и я вам не медленно доложу, — ответил вице-адмирал.

Комиссар крейсера отобрал из всего экипажа самых надежных ребят, собрал их в кают-компании, посвятил в суть дела, доверенного экипажу «Кирова». Придет катер, и все надо выгрузить быстро. Правительственное задание: отвечаем головой... Противник может пронюхать, попытается устроить кораблю ловушку, пустить нас на дно, а потом послать водолазов и завладеть добром. Стало быть, нужна бдительность и еще раз бдительность.

— Понятно, товарищи? — спросил он.

— Понятно! — хором ответили кировцы.

— А тебе, Григорьев, — обратился он к молоденькому моряку, — поручаю вахту на верхней палубе, следить за порядком будешь.

Паренек вытянулся и произнес, чеканя каждое слово:

— Есть, товарищ комиссар!

Все знали комсомольца Петра Григорьева. Специальность у него была артиллерийский наводчик. По сигналу боевой тревоги оп спешил на свой пост в башню за толстыми броневыми стенами и наводил орудия главного калибра. Во время боя обстановка быстро менялась, и горизонтальный наводчик едва успевал поворачиваться. Вот какая ответственная должность была в ту пору у Петра Григорьева — Петьки-Галифе, как в шутку называли его друзья. Они все еще не могли забыть, как деревенский парнишка из Вологодской области, призванный на военную службу, приехал в Кронштадт в старых отцовских брюках — галифе с пузырями от бедра до колен. На первых порах новичок казался «белой вороной» среди таких же молодых парней, но уже не салажат, а настоящих моряков, одетых по всей форме и считавших себя морскими волками. И с легкой руки какого-то остряка пристала к нему кличка — Галифе.

И вот к борту «Кирова» пришвартовался пограничный катер с усиленной охраной. На корабле уже все было готово к приему ценностей. Выбрали наиболее надежное помещение. Трюмный машинист Кучеренко перекрыл трубопроводы воды, пара и доложил об этом в пост живучести. Инженер-механик проверил помещение и закрыл на ключ.

Маленький полный человек в макинтоше и черной широкополой шляпе первым поднялся с катера и, ступив на палубу, обратился к краснофлотцам, которым предстояло принять драгоценный груз:

— Осторожно, товарищи. Не дергайте мешочки, а то рассыплется...

— Не беспокойтесь, все будет в порядке! — ответили ему.

Мешки, наполненные денежными знаками, и совсем маленькие мешочки с золотом передавались из рук в руки по цепочке, от трапа и до самой каюты в носу.

Петр Григорьев помнил наказ комиссара корабля, все время находился на палубе, встречал моряков, направлял их дальше, следил, чтобы ни на минуту не останавливался живой конвейер.

— Быстренько, быстренько, — поторапливал он.

Минут за двадцать все доставленное на катере перенесли в каюту. Дверь опечатали. У входа стал часовой.

Никто не знает, удалось ли фашистам разведать, что именно на «Киров» будут погружены ценности Государственного банка, но факт остается фактом: именно на нем сосредоточила огонь немецкая береговая артиллерия и на него отвесно бросились пикировщики. Корабль, управляемый капитаном 2 ранга Сухоруковым, маневрировал на рейде среди разрывов бомб и снарядов и мастерски уклонялся от прямых попаданий.

И вдруг взрыв снаряда. Ранен был и Петр Григорьев. Вмиг все помутилось в глазах, но сознания все-таки не потерял. Глянул вперед, а там на корме вовсю бушует огонь и к глубинным бомбам подбирается. Видя нависшую опасность, Петр усилием воли заставил себя подняться и кое-как ползком, ползком, опираясь на локти и отталкиваясь ногами, добрался до кормовой башни и крикнул из последних сил: «Ребята, пожар!». Краснофлотцы, укрывшиеся было в башне, выскочили оттуда, схватили огнетушители и быстренько справились с огнем.

Подняли Петьку-Галифе, положили на носилки и в лазарет. Положили на операционный стол, врач сказал: «Терпите. Больно будет», — и стал извлекать осколки. Петр от боли кусал губы, но ни слова не произнес. Тяжко было сознавать, что в самый неподходящий момент он вышел из строя и лежит забинтованный, как кукла.

Когда стемнело и бой затих, раненых переправляли на берег — в госпиталь. Их провожали товарищи, и каждый протягивал руку в знак сочувствия и благодарности за расторопность, проявленную моряками в минуту опасности.

Краснофлотцы подбадривали своего друга Петра Григорьева:

— Галифе! Не вешай нос! Все будет в порядке. До встречи в Кронштадте!

А на той стороне, куда мог проникнуть лишь глаз советской разведки, в это время события разворачивались так.

Аэродром, на котором еще недавно базировались советские штурмовики, занял отряд гитлеровских бомбардировщиков «Дойче штольц». Широкую взлетно-посадочную полосу окружало целое море синих колокольчиков, желтых лютиков. И было странно видеть на фоне этой идиллической картины бочки из-под бензина, в клочья разорванные маскировочные сети, остов сгоревшего самолета...

Новые хозяева не спешили наводить порядок. Красоты природы их тоже не трогали. Отряд перебросили из Восточной Пруссии за несколько дней. Командующий группой армий «Север» самолично распорядился собрать на побережье Финского залива мощный авиационный кулак, чтобы не допустить прорыва советских кораблей из Таллина, уничтожить их на рейде и по пути в Кронштадт.

Командир отряда Отто Мюллер, низкорослый, с лицом, испещренным веснушками, читал приказ командующего воздушной армией. Мюллер был удачливым летчиком. В двадцать восемь лет он стал известен всей Германии, бомбил Лондон, в совершенстве освоил тактику ударов по морским конвоям. Какой бы силы огонь ни встречал самолеты, Мюллер прорывался к цели, пикировал почти до самых корабельных мачт, с ювелирной точностью клал бомбы.