Старшина протянул Пельнику самую большую ценность — наган:

— На, спрячь!

Пельник погладил рукоятку нагана, завернул его в тряпку и бережно положил под решетку.

Теперь они усиленно гребли в сторону открытого моря. Короткая летняя ночь была на исходе. Звезды таяли в вышине, темнота рассеивалась, и на востоке обозначилась пока слабая алая полоса. Над водой висела туманная дымка. И хотелось одного, чтобы туман продержался подольше.

Быстро светало, а туман еще держался, и шлюпка, будто под молочным колпаком, все дальше удалялась от берега.

Но вот косые лучи солнца прорвались сквозь туманную завесу, она стала редеть, растворяясь в прозрачной голубизне воздуха. При свете наступающего дня старшина осматривал шлюпку и думал: «Да, нам здорово повезло. Это не то старое корыто, что могло продержаться час, два, а потом неизбежно, как топор на дно... Тут корпус крепкий, надежный. К тому же полное оснащение. На таком суденышке не страшно пуститься в открытое море».

Пока он думал об этом, окончательно прояснилось, вдалеке открылся берег: черные дымы по-прежнему вились над Севастополем, и по воде доносился неясный гул.

В небесной синеве тоже было неспокойно. Где-то в вышине гудело, рокотало и словно пело на разные голоса. И когда появился вражеский разведчик, Белый понял: такой визит ничего хорошего не сулит. Он скомандовал: «Под банки!». Все четверо упали на дно, прикрылись парусиной, создав видимость, будто это одна из многих брошенных шлюпок.

Самолет покружил, покружил и ушел в сторону берега. А гребцы поднялись, заняли свои места и налегли на весла.

В эти часы было не до еды и даже не до питья, хотя жажда мучила все сильнее. Попеременно садились на весла и налегали изо всех сил, понимая, что надо уходить дальше. Глаза были по-прежнему обращены к далекому извилистому берегу, который почти утонул в мареве, как будто затерялся, только белая головка Херсонесского маяка поднималась над водой.

К вечеру Михаил Белый бросил грести, окинул усталым взглядом товарищей и понял, что они тоже вымотались, так же голодны, страдают от жажды.

— У кого что из еды есть, выкладывай! — объявил старшина. И первым потянулся к своему вещевому мешку, вытряхнул на деревянную решетку все содержимое. Рядом с банкой свиной тушенки Штеренбоген положил пачку галет, Пельник протянул горбушку хлеба и еще сухари. Солдат Георгий Селиванов, или просто Жора, как стали его называть друзья, поставил фляжку.

— С водой? — спросил Белый.

Тот кивнул.

— Ну, значит, живем...

Трое лежали на банках и ждали приглашения не то к завтраку или обеду, а может, к ужину...

— Пока откроем банку с тушенкой, — сказал старшина. — Каждому по бутерброду и два глотка воды.

Никто не возражал. И вообще можно ли было пускаться в рассуждения после двух суток голодания. Малюсенькие ломтики хлеба с тушенкой вот вся еда, что называется, на один зуб, только растравила аппетит и вызвала неудержимую жажду. Старшина подносил каждому фляжку со словами: «Не больше двух глотков».

Штеренбоген лежал, закинув голову, и с тоской смотрел в небо:

— Эх, не ценили мы жизни, — в раздумье говорил он. — В магазинах всего было вдоволь, а человек устроен так — все ему чего-то не хватает... Сейчас бы шницелек с жареной картошечкой, — прищелкнув языком, добавил он.

— А я бы уху испробовал, — подхватил Пельник. Тут послышался сердитый окрик старшины:

— Прекратить разговоры о жратве.

Штеренбоген сделал уморительную гримасу:

— Товарищ старшина, не надо волноваться. Помните, у Пушкина есть такие строчки: «Мечты кипят, в уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток». Так это наши мечты кипят насчет того, чтобы закусить. Понятно?!

Старшина бросил сердитый взгляд:

— Кипите на здоровье, все равно никакой еды сегодня не будет.

— Спасибо за ценное сообщение, — с ухмылкой отозвался Штеренбоген и смолк.

Тем временем шестерку развернуло и понесло к берегу, а грести уже не было сил. И что тут делать?

— Поднять парус! — сказал старшина. — Ветерок попутный.

Подняли мачту, с обеих сторон укрепили ее вантами. С трудом растянули бесформенный кусок парусины, и шестерка заскользила по волнам, как на крыльях. Уходили все дальше от берега навстречу неизвестности. И еще у всех жила слабая надежда: авось появятся наши корабли, заметят и примут на борт.

Старшина Белый понимал, что такое путешествие не на день и не на два. Даже если все сложится хорошо, то и тогда путь до кавказских берегов займет неделю — не меньше.

А если это действительно так, то нужна настоящая корабельная организация. И он разделил свой маленький экипаж на вахты: двое бодрствуют, управляя рулем и самодельным парусом, двое отдыхают. Если можно назвать отдыхом лежание на банках под палящим солнцем и непрерывную болтанку, при которой катишься с одного борта на другой.

Так они шли на своем утлом суденышке, измученные, голодные, мечтающие о крошке хлеба и нескольких глотках пресной воды.

Шли один день...

Шли второй день...

Шли третий день...

Шли четвертый день...

Днем определялись по солнцу, ночью по Полярной звезде. Конечно, все делалось на глаз, приблизительно.

Был пятый изнурительный долгий день пути. Никто уже не питал надежды на встречу со своими кораблями: кругом билось море, и только море, широкое и бесконечно однообразное. Оно наскучило этим непрерывным бегом волн и непрекращающейся болтанкой, затуманивающей сознание и вызывающей чувство безысходной тоски.

Пельник с Селивановым умаялись, неся вахту под палящим солнцем, чувствовали себя, как на жаровне, ни к чему нельзя было прикоснуться, даже дерево и то обжигало. Сидели в трусах: Пельник на руле, Селиванов у паруса. И ни голод, ни жажда не доставляли им таких адских страданий, как этот огненный шар, непрерывно висевший над головой и превратившийся в орудие пытки. В первые дни плавания кожа на их плечах и спинах покраснела, затем начала шелушиться; теперь она продубилась, стала желто-шоколадной, огрубела и напоминала футляр, в который втиснуто израненное тело.

С трудом коротали они дневные часы, мечтая о тучах, дожде, буре, о чем угодно, лишь бы унялось небесное светило да спала испепеляющая жара.

Сумерки быстро переходили в темноту. Ночь приносила желанную свежесть, прохладу, но все равно было не до отдыха. При мысли, что как раз в темноте могут быть всякие неожиданности, расслабленные дневным зноем нервы опять напрягались, обострялись слух и зрение, сердце билось в тревоге...

Маленький глазастый Пельник не выпускал из рук рулевое весло, прислушивался к монотонному рокоту волн. Вдруг он встрепенулся, привстал.

— Смотри, что это?! — окликнул он Селиванова, сидевшего под парусом.

Тот ничего не ответил: ему никогда ничего подобного видеть не доводилось.

Между тем в самом центре лунной дорожки сначала ясно вырисовался пологий хребет, а еще через несколько мгновений показалось все длинное узкое тело, и теперь Пельник понял, что это вовсе не чудовище, а самая обыкновенная подводная лодка с рубкой, выступающей горбылем. Ее появление было столь неожиданным, что он в первую минуту растерялся, не зная, что делать, и стал окликать своих товарищей. Слабые, обессиленные, они медленно поднимали головы. А увидев подводную лодку, насторожились, кто-то приглушенно спросил:

— Наша или немецкая?!

— Кто ее знает...- ответил Белый и бросился спускать парус.

«Ох, если бы наша! Тогда конец страданиям», — думал каждый, с опаской выглядывая из-за борта и мысленно представляя встречу с нашими моряками. Но там откинулся рубочный люк, на палубе, как тени, мелькнули сулуэты подводников, проскользнули к пушке, начали ее поворачивать и с попутным ветром донеслась лающая немецкая речь.

«Скорее уходить!» — вот мысль, которая сейчас владела Белым и его спутниками. Они перебросили парус на другой борт и, резко изменив курс, стали удаляться от опасности, благо шлюпка находилась в затененной стороне и немцы не могли ее увидеть, а наши мореплаватели долго наблюдали за ней, пока она не погрузилась снова.