— Не надейся, что это войдет у меня в привычку! — пробормотала я, зарываясь в его вонючий оранжевый свитер от Хелли Хансена. Бенни ввалился, даже не переодетый после хлева.

22

Это она, конечно, здорово придумала… Хотя тефтелями я и так был сыт по горло: Вайолет навалила мне с собой чуть ли не ведро, я три дня питался только ими.

Библиотекарша осталась ночевать, но, когда я постелил чистое белье, сказала, что у нее месячные и хорошо бы ей не протечь на простыню.

«Протекай на здоровье», — подумал я, так мне понравились ее слова — искренние и полные семейной доверительности. К временному любовнику не приезжают в первый день месячных. Она словно произвела меня в ранг постоянного, с которым можно не спешить кувыркаться. Дала понять, что нагрянула не за этим.

Кстати, я бы с удовольствием имел на простыне пятно от нее. (Для такого извращения наверняка придумали латинское название.)

Мы с ней полночи проговорили, лежа в постели. Радость из обоих так и прет, все болтаем и болтаем, никак не можем остановиться. Мне особенно запомнилась эта наша болтовня.

— Ты у меня узнаешь культурный шок! — говорил я. — Да я себе национальный костюм заведу! Буду щеголять в желтых штанах и двубортном кафтане с серебряной пряжкой. А ты уж будь добра соткать мне материю на жилетку, вот! Тогда можно будет по воскресеньям прогуливаться перед церковью, заложив большие пальцы за жилетку и беседуя с другими фермерами о погоде и видах на урожай, и я прославлюсь на всю округу, и называть меня будут не иначе как Бенни-Богач с Рябиновой усадьбы! А ты будешь молчать в тряпочку и варить кофе для угощения прихожан после службы!

— Сто лет назад ты со своими двадцатью четырьмя коровами считался бы зажиточным крестьянином, верно?

— Голову даю на отсечение! Я был бы не только зажиточным крестьянином, но еще присяжным заседателем и церковным старостой. Имел бы кучу батраков, чтоб было кем помыкать, и кучу смазливых служанок, чтоб было кого щипать за задницу. Городские обращались бы к Бенни-Богачу за советом и выбрали бы его заседать в волостном управлении! А тут мечешься между всеми делами, как оглоушенная ядом крыса, и не успеваешь даже сходить на собрание Союза земледельцев.

— Стал бы ты тогда просить руки худышки из города, у которой всего и приданого что сундук книг?

— Ни в коем случае! Бенни с Рябиновой усадьбы женился бы на толстой Брите с соседнего хутора… чтобы присоединить ее землю к своей. Но ты не огорчайся: городскую глисту я бы нанял в прислуги, и ночью пробирался бы к ней на кухонный диванчик, и сделал бы ей не одного ребеночка. А потом честно давал бы деньги на детей (что бы там ни говорила толстая Брита) и брал бы их в пастушки и пастушки.

— А глиста в один прекрасный день сбежала бы с Эмилем-Бродягой! Как бы ты поступил тогда?

— Я бы выгнал взашей ее отродье и поселил на кухонном диванчике другую прислугу, помоложе!

Библиотекарша стукнула меня подушкой, и мы какое-то время дрались. Потом я сдался, иначе мне пришлось бы вставать и идти приводить себя в чувство под холодным душем.

Отдышавшись, она сказала:

— Я никогда не буду у тебя прислугой, которая спит на кухонном диванчике, понимаешь? Да и вообще я бы тебя не устроила. Я не умею ни печь хлеб, ни вываривать в баке белье, ни набивать колбасы требухой. Наверное, фермерской жене положено еще самой резать свиней и, выпустив горячую кровь, готовить из нее какие-нибудь отвратные блюда?

— Понятия не имею, нам доставляют со скотобойни уже разделанное мясо. Ни забот ни хлопот.

Мы помолчали.

— И все-таки, когда ты сказал, что пробирался бы ночью на кухню делать мне детей… — продолжила она, как бы сама с собой. — У меня от этих слов весь низ затрепетал. Даже с тампоном чувствуется. Биологические часы тикают вовсю.

Я со стоном перевернулся на живот.

— Не смей говорить таких вещей! Иначе я затрахаю простыню до того, что она родит наволочку!

Худышка и в этот раз заснула, касаясь губами моих костяшек.

23

Я звоню домой

Голос с телефонной станции

«Номер… не имеет… абонента!»

Даже у автоответчика нет ответа

И мы приступили к трудоемкому делу узнавания друг друга.

Трудоемкому — потому что прямых путей тут не было, хотя нас как будто никто не связывал.

Мы оба сироты: он — точно и определенно, я — практически. Мама уже пять лет находится в заведении для хроников и редко узнаёт меня. Папе я едва ли не мешаю, когда время от времени наведываюсь к нему (в родной-то дом), особенно если пытаюсь при этом завести разговор.

Впрочем, папа всегда был таким, еще в моем детстве. Терпеть не мог разговоров о том, что называл «женскими штучками»: сюда относились семья и дети, приготовление еды, одежда, обустройство квартиры и, конечно, всё, что можно было подвести под категорию «чувств». К женским штучкам он причислял также искусство, литературу и религию… Особое раздражение вызывали у него чисто женские недомогания. О них в его присутствии нельзя было и заикнуться, он словно боялся подхватить девчачьи бациллы. Папа был майором и при всяком удобном случае сбегал в полк.

Иногда я задумывалась: а не гомик ли он? Даже странно, что у дочери могут возникать такие мысли, но между мной и папой никогда не было подлинной близости. Общеизвестно, что дети с изумлением и дрожью думают о том, как их родители занимались «этим». Сосчитав братьев и сестер, они говорят себе: «Родители занимались „этим“ не меньше трех раз». Лично у меня есть все основания сомневаться, что папа проделывал «это» больше одного раза — во всяком случае, с мамой. В конце концов я запретила себе думать на эту тему: лучше уж буду радоваться, что у них случился хотя бы тот единственный раз.

В общем, у мамы не было иных забот и занятий, кроме меня. Ей в кои-то веки подарили куклу с закрывающимися глазами, и она любила меня со всей пылкостью человека, слишком долго ждавшего подарка. Долгое ожидание не прибавило ей ни критичности, ни проницательности.

Она была родом из состоятельной семьи. Отец ее держат консервный завод, резко пошедший в гору во время войны. Насколько я знаю своего деда, он сколотил состояние на лисах и белках, мясо которых закатывал в банки под этикеткой «Дичь». Папа был в этой семье сбоку припека; однажды я даже подслушала шепоток маминых партнерш по бриджу, будто его подвигли к женитьбе крупные долги, наделанные из-за пристрастия к азартным играм. Звучит не очень современно, но правдоподобно: те, кто сегодня пытается обыграть одноруких бандитов в торговых пассажах, — прямые потомки тех, кто на рубеже веков стрелялся у казино в Монте-Карло. Человек, вздумавший позвонить папе во время «Бинго-шоу», пускай пеняет на себя.

В моем детстве мама подкрашивала волосы, так что они были цвета латуни, и накручивала их на термобигуди «Кармен», отчего получались тугие локоны. Замуж она вышла около сорока, а спустя два года родилась я. Необходимости работать у нее никогда не было. Своим именем — Дезире (что по-французски значит «желанная») — я обязана ей. Помыслы у мамы были самые благородные, однако в школе я возненавидела это имя: бывали периоды, когда меня били или как-то иначе преследовали из-за него… и, понятное дело, всегда дразнили «Диареей».

Я предпочла бы называться Китти или Памелой.

Возможно, в школе достается всем детям, в которых сызмальства заложили представление о себе как о восьмом чуде света и которые лишь там сталкиваются с суровой действительностью.

Как бы то ни было, я не замечала между родителями даже подобия супружеских отношений. Каждый из них жил собственной жизнью — правда, в одной просторной квартире с дубовым паркетом и анфиладой комнат, обставляла которые мама, папин же вклад заключался в том, что он вешал в прихожей свою фуражку. В моем присутствии они никогда не ссорились… полагаю, что и без меня тоже. Обедал папа чаще всего в офицерской столовой, летом мы вдвоем с мамой ездили в какой-нибудь пансионат: папа был всегда занят «на манёврах».