Пан Чак злился. Ему приказано было лежать, и он, захватив пачку свежих газет, лег. Он перелистывал газеты, все более раздражаясь. Подняли шум с этими американскими паровозами, как ширмой прикрывая ими гниль, которой заваливают страну. Этими паровозами пытаются заслонить грабеж, произвол, репрессии, политический бандитизм.

Его взгляд машинально остановился на заголовке: «Погрузка «Консоли» для Южной Кореи закончена». Он смотрел на фотографию паровоза. «Консоли»… Где-то слышал он это слово раньше. Или, может быть, фотографию видел? Или это так американцы задурили голову своей пропагандой?

Он мучительно думал, стараясь припомнить, откуда он знает это слово. И вдруг, вскочив с постели, помчался в госпиталь, где недавно лежал. Этот госпиталь располагался в доме сбежавшего помещика. У ворот была небольшая деревянная сторожка. Сюда и ворвался он, удивив своим возбужденным и странным видом часового.

Изнутри стены сторожки были оклеены старыми газетами.

Пан Чак начал рассматривать их, потом взобрался на стул и уставился на фотографию, сопровождавшую маленькую заметку. Сомнений больше не оставалось. На страничке очень старого японского журнала «Тюо корон» был точно такой снимок паровоза «Консоли», какими заполняли последние дни свои страницы сеульские газеты.

Прочитать заметку было трудно. Часть ее оказалась заклеенной, иероглифы от времени выгорели, потускнели. И все-таки можно было разобрать, что конструкция локомотива угрожает безопасности движения поездов, и, несмотря на бешеное сопротивление владельца завода, эти паровозы запретили эксплуатировать на американских дорогах.

С большим трудом Пан Чак установил, в каком году издан журнал, но ни месяца выхода, ни номера не нашел. Снять со стены драгоценный листок не представлялось возможным. В волнении он решил было вырезать его вместе с доскою, но дежурный по госпиталю остановил его:

— Зачем? Сейчас отдам распоряжение, и через несколько минут будет фотография.

Пять снимков разного формата оказались тусклыми: слишком плох оригинал.

Пан Чак едва дождался командира, чтобы изложить свой план. И командир отряда с радостью принял этот план, горячо поздравил Пан Чака.

Партизанский центр был хорошо связан с подпольщиками Сеула. Их соединяла большая сеть надежных агентов, проживающих в различных населенных пунктах между столицей и Тэгу. В рабочих поездах, на попутных машинах передвигались они от одного города к другому, передавая по цепочке нужные сведения. Так по цепочке и полетели в Сеул снимки «Консоли». Они попали к Чан Бону, который полностью принял партизанский план и решил сделать их поводом для массового выступления против американского насилия.

… Американские военные власти высоко оценили все лучшее, что веками создавал корейский народ. Они поняли, как велика ценность короны периода Силла, хранившейся в специальном зале дворца Дук Су, и отвезли ее в Соединенные Штаты. Они вывезли коллекции золотого набора из дворца Кёнбоккун, фарфоровые галереи периода Коре, очистили от лишних сокровищ древние гробницы королей. От имени корейского народа военная администрация преподнесла Макартуру уникального золотого Будду.

Американское военное командование оценило также, но оставило нетронутым и то лучшее, на его взгляд, что принесли в Корею японцы. Остались неоновые огни публичных домов: европейских, корейских, японских. Остались гудящие стены Содаймуна, специально оборудованные тюрьмы для политических заключенных в тринадцати провинциях, многокилометровые, с оградами под током лагеря.

Но цивилизация американских войск оказалась выше культуры японской армии, и военная администрация США открыла в Сеуле три новых публичных дома: для солдат, для сержантов, для офицеров. В Южную Корею было перенесено из Вашингтона одно из достижений американской демократии: тюрьмы для женщин.

Сеул — город роскоши. Неоновые огни, сверкающие универмаги, приморские виллы близ города…

Официально зарегистрированные шестнадцать тысяч нищих Сеула не любят этих районов. Там не подают.

День, на который назначили митинг в Инчхоне, ничем не отличался от других дней. С утра двинулись по улицам Сеула нищие. Они обходили стороной богатые кварталы, устремляясь в районы бедноты, к причалам, на железнодорожные станции.

Из дома в дом ходили нищие, и привыкшие к их виду полицейские не обращали на них внимания. Может быть, кое у кого и мелькала мысль, что уж очень много сегодня нищих, но значения этому не придавали. Никто не обратил внимания и на то, что уже с раннего утра сумки, котомки, мешочки попрошаек были туго набитыми и чем больше они ходили по городу, тем тоньше становилась их тара.

Шли нищие. Грязные, оборванные. Они стучали в двери рабочих домов, озираясь, доставали из сумок листовки, на которых была и фотография паровоза, просовывали их в щелочки, а если дверь открывалась, передавали из рук в руки: прочтите!

В то время как из Сеула в Инчхон мчались машины со специально выделенными на митинг людьми, туда направлялось и немало пеших. Они шли по горным тропкам, обрывающимся у самого порта, по проезжим и проселочным дорогам. Шли группами по пять-шесть человек, и по два-три, и даже по одному. Когда полицейский патруль останавливал их, они говорили, что идут на митинг в Инчхон, как подлинные патриоты, которых газеты призвали принять участие в митинге.

Полицейские недоверчиво качали головами, но приказа не пускать людей у них не было, а действовать по собственному усмотрению боялись. И хотя по дорогам курсировали и солидные полицейские чины, они тоже были людьми дисциплинированными и понимали: раз нет приказа эмпи, значит, незачем проявлять инициативу. Время горячее, того и гляди потеряешь место.

Но люди, которых они проверяли, говорили правду. Они в самом деле шли на митинг, о котором узнали из газет, и действительно были патриотами.

Среди грузовиков, мчавшихся по шоссе Сеул — Инчхон, была и машина, наполненная круглыми открытыми корзинами с картошкой. В кузове сидели два грузчика и Мен Хи.

Она смотрела по сторонам, то и дело бросая взгляд на одну и ту же корзину. Такую же, как и все другие…

Такую же?

Она поглядывала на корзину, точно боялась перепутать ее с другими, наполненными только картошкой, в которых нет ни одной листовки. Она смотрела на свою драгоценною корзину и, встречаясь взглядом с грузчиками, улыбалась им, потому что и они поглядывали на эту единственную, дорогую для них поклажу.

Машина приближалась к портовой площади. Все трое приняли усталый безразличный вид. Здесь собралось много народу, и люди все прибывали. Площадь была оцеплена полицией. Полицейские сновали и по прилегающим улицам.

Объехав площадь, машина с картошкой проследовала в порт. И здесь было больше людей, чем обычно. Не то зеваки, не то безработные докеры бродили по причалам, засунув руки в карманы далеко не первой свежести штанов. Они смотрели, как грузятся десятки судов, останавливались под кранами, высоко задрав головы, следили, как носятся по воздуху тюки, ящики, ковши.

Близ причала номер шесть, где остановилась машина с картошкой, проходила такая же группа бродяг. Мен Хи уже вылезла из кузова, когда услышала голос одного из своих спутников:

— Эй ты, помоги разгрузить!

К машине ринулись двое, и Мен Хи вскрикнула. Она покачнулась и, ухватившись за крюк, вдруг зарыдала.

Мен Хи давно научилась скрывать свое состояние. Она умела улыбаться и беззаботно болтать с полицейским, вытряхивая по его приказу белье из корзины, на дне которой лежали прокламации. Она не теряла самообладания, когда ей угрожал арест. Она бесстрашно выполняла десятки опаснейших заданий, умело скрывая все, что творилось в душе. Но в эту минуту не хватило воли.

Может быть, не выдержали груза подпольной работы ее юные плечи, может быть, слишком долго накапливалось в ее чистой душе все, что пережила в страшном, как кошмар, детстве, а возможно, то, что вынесла она за свою короткую жизнь — и нестерпимые муки, и унижение рабыни, и безмерное счастье борца, — вылилось в этом рыдании, когда увидела живого, неубитого Пан Чака.