Мен Хи успокоилась и заговорила, глядя на работниц, и боялась оторвать от них взгляд, чтобы не потерять силу, которую черпала в глазах ткачих.

Она показала рукой на окна и стропила, на лампочки и машины и сказала:

— Видите, сколько тут всюду налипло грязи? Разве у нас дома бывает такая грязь? Теперь это наша фабрика, поэтому давайте ее приберем. Вот я вычистила свой барабан, посмотрите, какой он стал красивый.

На этом и кончилась речь Мен Хи. Но эта речь очень понравилась ткачихам, и они радостно зашумели. А Мин Сун Ен призвала всех к порядку и сказала:

— Поступило предложение ткачихи Мен Хи бесплатно и в нерабочее время прибрать цех. Кто еще хочет об этом говорить?

— Правильно, правильно! — зашумели женщины.

— Тогда каждая, кто с этим согласна, пусть поднимет руку.

И ткачихи впервые в жизни проголосовали.

Даже дома так тщательно не убирали женщины, как здесь. Они вытирали машины, сметали пыль во всех уголках, мыли окна и так быстро работали, что, если бы их увидел надсмотрщик, он не поверил бы своим глазам.

Неожиданно пришел человек из конторы.

— Очень хорошо, что ткачихи не разошлись, — сказал он Мин Сун Ен. — Надо выбрать трех человек в рабочий контроль.

Женщины снова собрались у стола. В комиссию рабочего контроля была выбрана и Мен Хи. Девушка так растерялась, услышав свое имя, что ничего не могла сказать. Мин Сун Ен поняла, как волнуется Мен Хи, и стала ее успокаивать.

— Ты видишь, — сказала она, — все, кого выбирают, тоже простые работницы.

Спустя час в конторе состоялось первое заседание комиссии рабочего контроля.

Мен Хи поручили наблюдать за работой столовой, следить за чистотой общежития, за тем, чтобы правильно расходовалась пенька.

До самого вечера она была занята; когда пришло время идти отдыхать, ей снова стало грустно. Что же с Пан Чаком?

Мен Хи идет к навесу и садится на тюк пеньки. В эти дни она часами просиживает здесь, думая о Пан Чаке.

Чан Бон сказал Мен Хи, что она может поехать в Содаймун вместе с делегатами Народного комитета встречать освобожденных узников. Но у Мен Хи не хватило для этого сил. Она и сейчас еще слышит слово «змееныш», которое бросил ей Пан Чак в момент ареста. Пусть лучше Чан Бон сам расскажет Пан Чаку, что она не виновата.

Группу освобожденных, в том числе и Пан Чака, привезут в Народный комитет. Чан Бон сразу же поговорит с ним. Мен Хи может не беспокоиться.

На окраине города, далеко от Народного комитета, за углом дома, мимо которого должны проехать освобожденные, притаилась Мен Хи. Прижавшись к стене, она вглядывалась в каждую проходившую машину. И вот наконец показалась колонна из нескольких грузовиков. Она еще далеко, можно лишь угадать, что в кузовах люди, но Мен Хи знает: это они.

Пронеслась первая машина, вторая, третья, мелькнула последняя… Пан Чака нет. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, Мен Хи выскакивает из своего укрытия и бежит вслед за грузовиками.

Не может быть, чтобы она не увидела Пан Чака. Она узнала бы его в тысячной толпе. Она бежит, спотыкаясь, наталкиваясь на людей. Колонна скрылась за поворотом, но Мен Хи, выбиваясь из сил, продолжает бежать…

Когда, совсем задыхаясь, Мен Хи достигла здания Народного комитета, митинг уже заканчивался. Люди рассаживались по машинам. Один за другим уходили грузовики. И вот уже скрылся за углом последний…

Мен Хи идет, ничего не видя перед собой, и лицом к лицу сталкивается с Чан Боном.

— Жив, жив твой Пан Чак! — смеется Чан Бон. — Он немного нездоров и должен несколько дней пробыть в больнице. Я сейчас еду к нему. Я ему обо всем расскажу, не волнуйся, Мен Хи.

Вместе с другими политическими заключенными Пан Чак был освобожден из Содаймуна. Его поместили в лечебницу господина Исири Суки. Это одна из японских больниц для корейцев, которая не закрылась в эти дни. Она продолжала работать, как и прежде, потому что Исири Суки сказал, что он — врач и не вмешивается в политические дела. Он должен лечить больных, а остальное его не касается.

Пан Чаку невмоготу лежать. Он то и дело поднимается с циновки и, опираясь на костыли, делает шаг-другой. Но боль в ноге становится нестерпимой, и приходится ковылять обратно к своему ложу. Единственное, что скрашивает его жизнь здесь, — это присутствие Мен Хи. Она теперь живет при больнице. Чан Бон поручил ей ухаживать за Пан Чаком.

— Мы освобождаем тебя на эти дни от работы на фабрике, — сказал Чан Бон, — не только для того, чтобы ты готовила Пан Чаку обед. Пан Чак — очень дорогой для партии человек, но горячий, несдержанный. Может сбежать отсюда раньше времени. Не допусти этого.

Мен Хи счастлива. С больным обычно поселяют только жену, или дочь, или близких родственников. Ей очень приятно ухаживать за Пан Чаком. Чан Бон оплатил владельцу больницы доктору Исири Суки стоимость двух циновок — Пан Чака и ее.

Вместе с другими женщинами она готовит обед в большой кухне. Пан Чак еще не ел такою вкусного фазана. И наперчит она его так, что не стыдно будет подать самому императору. Пан Чак увидит, как она вкусно стряпает. Тут много женщин вокруг одного очага, но она старается не мешать им. У всех скорбные лица и за спиной плачут дети. Наверно, потому, что на кухне чад и дым.

Мен Хи отрезает сочный кусок фазана, кладет на тарелку и обливает соусом. Рис — в отдельной чаше. Она ставит все это на дощечку, кладет палочки и идет в палату.

В большой полутемной комнате с низко нависшим потолком много людей. Стоны больных смешиваются с плачем детей. Они ползают от одной циновки к другой. Кто-то мечется в бреду. В углу, окружив умирающего, причитает целая семья. От запахов пищи и лекарства, от угара и пота в палате трудно дышать.

Скоро доктор Исири Суки начнет обход.

Пан Чак сидит на циновке, прислонившись к стене. Как глупо торчать в этой больнице, когда в стране происходят такие великие события.

— О, Мен Хи!..

Пан Чак не успел еще поблагодарить ее, как вошел доктор Исири Суки. Он в накрахмаленном белоснежном халате. С ним медицинская сестра. Доктор направляется к первой циновке у окна. Возле больного — женщина. Она вскакивает.

— Господин доктор! — смотрит она умоляюще. — Сегодня не надо осматривать. Сыну легче.

Еще несколько дней назад за такие слова Исири Суки выгнал бы из своей больницы и эту женщину и ее сына: если нет денег, пусть не лезут сюда. Но теперь он осматривает бедняка бесплатно и лишь потом отходит к другой циновке.

Здесь больной молча протягивает доктору пять вон. Откинув полу халата, Исири Суки прячет деньги в карман узеньких, как трубки, брюк и начинает выслушивать больного.

Наконец очередь Пан Чака. Мен Хи поспешно сует деньги в руку врача, а Пан Чак говорит:

— Доктор, я не могу здесь больше оставаться.

Исири Суки с недоумением смотрит на него.

— Я вижу, что вы хорошо питаетесь и у вас достаточно средств. Куда вы торопитесь?

— Мне надо работать.

— Хорошо, сегодня сделаем перевязку, а там посмотрим. Думаю, что дней через десять сможете ходить.

— Только через десять?

Но доктор уже у другой циновки. Не оборачиваясь, говорит Пан Чаку:

— К вам подойдет сестра, она скажет, сколько с вас за бинты, лекарства и перевязку.

— Хорошо, доктор.

Исири Суки берется за ручку двери.

Больной у окна тяжело стонет…

Две недели лежит Пан Чак в больнице, и все это время возле него Мен Хи.

Он до сих пор не в состоянии избавиться от угрызений совести. Как мог он заподозрить ее? Как мог так плохо думать о ней в Содаймуне? Всеми силами Пан Чак старается загладить свою вину перед Мен Хи. Он учит ее грамоте, долгими часами рассказывает о партизанских отрядах в Китае, о великой России, приславшей сюда своих сынов, чтобы освободить Корею.

Сегодня особенно радостный день. Пан Чак уже совсем хорошо управляется с костылями, и ему разрешили покинуть больницу.

Они садятся в машину и едут через центр города по главным магистралям освобожденной столицы. Близ древнего королевского дворца Пан Чак просит остановиться. Здесь заседает Народный комитет. Они выходят из машины и направляются к дворцовому парку.