— Ага, значит, туда, где чалился? Спасибо!

Костя усмехнулся.

— Туда-то тебе как раз нельзя.

— Это почему? — развернулся к Косте амбал.

— Там про грехи твои точно известно.

— Нету грехов! Нету! — почти выкрикнул Малышка.

Его пацан отложил деревянную машинку и уставился на отца.

— Не дергайся, — лениво остановил собеседника Костя. — Скоро освободится Маршаня. Соберемся вместе, поговорим, все выяснится. Если нет за тобой ничего, значит, будешь гужеваться!

— Когда еще выйдет Маршаня! — Малышка терял самообладание. — Что, я все время жить под ножом должен? Я не хочу! У меня пацан! У меня Верка!

Мальчишка заплакал, но папашу сейчас больше интересовал Костя.

— Ты, Малышка, запомни: я знаю, из-за чего ты отсюда не линяешь! — Коновалов поднялся. — И еще запомни: мне тоже под ножом жить неудобно. Особенно под твоим — сучьим!

Покойник, бывший Малышкой, лежал в обитом черным сатином гробу на полуторке с открытыми бортами. Машина медленно двигалась по центральной улице города. За гробом первыми шли родственники — немного. Пять-шесть человек. Среди них зареванная Верка в черном платке. Потом знакомые, и среди них — Костя Коновалов с Булкой.

Каменные лица. Отрешенные взгляды.

Замыкал шествие оркестр «жмурного состава», наполовину состоящий из джазистов, играющих на танцах в парке.

На тротуарах останавливались прохожие, печально смотрели вслед.

Смотрел вслед и Ленька, с рулоном ватмана под мышкой, в стайке ребят, которую возглавлял Георгий Матвеевич.

Леньке эти похороны говорили намного больше, чем прочим наблюдателям.

Гроб на веревках опустили. Музыка нестройно замолкла. Костя подошел к краю могилы и бросил горсть земли, потом еще и еще...

Костя сидел у стенки казармы, глядел из-под отяжелевших век в никуда.

Неожиданно веки вздрогнули, взгляд стал острым..

— Трекало! — позвал он.

Эдик появился в секунду, будто ждал клича.

— Чья это? — спросил Коновалов.

— Которая прыгает? — уточнил Эдик.

На углу казармы десятилетние девчонки играли в прыгалки. В очередь на одной ножке, на другой, по-быстрому — «пока не собьешься». Русая, с подлетающими вверх косичками, со вздернутым носиком, была неутомима. Придерживая юбчонку, понимая, что в прыжке становятся видны синие штанишки, прыгала, не желая уступить место подругам.

— Эта — Зинки Канонашки, — дал справку Трекало.

— А отец кто?

— Может быть, и ты.

— Не может быть, — глухо ответил Костя. — Когда ее делали, я в Магадане по первой ходке был... Приведи ее!

Сеньку Питерского рабочего, примостившегося рядом с Костей, этот приказ не потревожил — он продолжал сидеть, как и сидел, вяло уставившись в ноги себе.

Но Эдик, вроде бы привыкший к любым поручениям, обалдело пролепетал:

— Она же... это... дите...

— Меньше трекай! — В Костином голосе зазвучало железо, и Эдик ушел.

Что говорил Трекало девочке, слышно не было, но, прекратив прыгать, она поплелась за посыльным, испуганно зыркая исподлобья на Костю.

Перед Коноваловым девочка и Трекало остановились.

Костя снизу, с корточек, с удовольствием разглядывал девочку.

— Танцевать умеешь?

— Умею, — торопливо согласилась та.

— Танцуй.

— Что?

— Что хочешь, — приказал Костя, не отрывая взгляда от ее ладной фигурки.

Девочка, подпевая себе, закружилась в вальсе. Пальцы ее сдерживали края задирающейся юбки.

Костя смотрел на это представление, и непонятная, кажется, недобрая улыбка рождалась на его губах.

Сенька Питерский рабочий поднял было от земли вялый взгляд доходяги, но, не увидев ничего интересного, снова уткнулся в хилую травку под ногами.

Девочка кружилась.

С корточек неотрывно глядел Костя.

Настороженно наблюдал Костю Трекало.

Костя вдруг ожил. Дрогнули набрякшие веки.

— Ты что?

Перед ним, на земле, сидела девочка.

— Голова закружилась, — извиняюще ответила она.

— Ну... Иди... Иди... — разрешил Костя.

И девочка судорожно поднялась, пошла прочь, а отойдя три шага, побежала.

— Не для меня растет, — с сожалением цокнул языком Костя.

— Почему не для тебя? — попробовал успокоить его Эдик.

— Не для меня! Когда она вырастет, я где-нибудь в Сиблаге с елочками обниматься буду… — В Костином голосе мелькнула нотка сожаления.

Парадная тисненая обложка «Книги о вкусной и здоровой пище» открылась — и цветная реклама «Жигулевского» и «Рижского» пива с зеленым горошком заполнила взор. Под рекламой красовалась надпись: «Пиво — жидкий хлеб».

Стеклянные банки, красиво расставленные, с жестяными крышками и яркими этикетками приманивали. Подпись убеждала: «Повидло и джем — полезны всем».

Стол на цветной рекламе ломился от яств — поросенок, шампанское, коньяки, балыки в хрустале — и над всем этим великолепием призыв: «Брось кубышку, заведи сберкнижку».

Красная и черная икра в открытых банках сочилась свежестью и манила. Бутерброды были приготовлены так, что хлеба за икрой не замечалось. И все это значило: «В наш век все дороги ведут к коммунизму!» (В. Молотов).

Пиво было так себе, но пены много, и Ленька сдувал ее, чтобы добраться до мутноватой жидкости. «Голубой Дунай», как прозывалась пивная палатка, по периметру был обнесен полкой, на которую ставили кружки, стаканы, клали воблу и бутерброды с частиком в томате.

Из-за угла палатки возник Сидор, а потом и Котыша.

— А мы тебя как раз ищем! — дружелюбно вступил в разговор Сидор.

— Я что, вам должен? — Ленька нехотя оторвался от кружки.

— Нет. Просто потолковать хотели, — осклабился Котыш.

— Толкуй, — отвернулся от них Ленька.

Сидор пошарил глазами и, увидев мужика с двумя кружками с тыльной стороны палатки, просительно сказал:

— Лучше не здесь.

— Ладно, — согласился Ленька, — сейчас, допью.

Они пристроились к старой вагонетке на задах у железнодорожной насыпи.

— Ты это... Пошли с нами на дело, — предложил Котыша.

— Зачем именно я вам нужен?

— У тебя... бестолковка работает. — И Котыша постучал рукой по лбу.

— Кто это тебе сказал? — подозрительно спросил Ленька.

— Неважно. Тот, кто понимает! — ушел от вопроса Котыша, но Леньке такого ответа хватило.

— Какое дело?

— Сельмаг на 17-м торфоучастке.

— Надо посмотреть, — с сомнением ответил Ленька.

— Лень, смотрели, — успокоил Сидор.

— Мне надо посмотреть, — отрезал Ленька.

Паровичок узкоколейки не летел, не бежал, не шел, а плелся.

В вагончике дремал всего один путник, положив голову на мосластые руки. Ногами грибник — а с такими корзинками, утепленными тряпицей, ездили только они — сжимал изрядной величины тару с тесьмяной лямкой. Вагончик тряхнуло. Грибник поднял голову и оказался учителем Георгием Матвеевичем Звонилкиным в неизменных очках.

— Леня? — Он вопросительно вгляделся в сумрак вагончика.

— Ага, — ответил паренек.

— Куда? — спросил учитель.

— За черникой. — Ленька ударил по солдатскому котелку, подцепленному к ремню.

— Что ж ты в ночь один?

— Ребята на восьмичасовом уехали, а я опоздал. Догоню! Я знаю, где они заночуют.

— Хорошее место?

— По тридцать стаканов набирали.

— Домой, на варенье? — поинтересовался учитель.

— Может быть, — пожал плечами ученик.

Повисла пауза. Пыхтел паровичок.

— А вы-то что же один? — спросил Ленька, чтобы как-то замять неловкость.

— Я люблю побыть в одиночестве. Рассуди: на уроке на меня смотрят сорок пар глаз, на партсобрании — не меньше... Да и дома тоже глаз хватает... И так хочется побыть одному... Осмыслить, как говорится, бытие... Тем более сейчас время такое — нужно осмысливать. Ты должен понимать... У тебя, говорят, отец имел в прошлом неприятность?