— Я — живой!
— Нормально, брат. Тебя как звать?
— Саня...
— Значит так, Саня. Давай напишем на бумажке, как все произошло. Надо. Приказ начальника опергруппы.
Улыбка сползла с его лица. Соседи по палате угрожающе сдвинулись в тесный круг.
— Лейтенант, ты охерел? Его к герою надо представлять, а ты с бумажками? А вот этим костылем в ухо?
— Братцы, спокойно. Давайте будем думать. Я — по приказу в рамках дознания должен отобрать объяснение. Если этого не сделаю я, завтра здесь будет следователь военной прокуратуры. Кому от этого лучше? Пусть он расскажет, я запишу, и делов-то, а?
Саня стал рассказывать. А я написал свой первый рассказ о войне. Можно сказать, под псевдонимом.
«Шли на подъем, на „пятнашку“ рано утром. Оставался предпоследний язык серпантина, самый длинный. Техника у нас, сам знаешь, полное дерьмо.
Старший сказал:
— Саня, давай со своими вверх до конца этого отрезка. Как проверишь — сверху дай отмашку. Мы тогда с разгона втянем остальную колонну. По другому никак. Пятерка совсем не тянет. Встанем где-нибудь посередине — амба. Раздолбают как котят. Ну, с богом!
И мы с парнями пошли. Привычно пошли. Работаем. Мы эту дорогу уже как свои пять пальцев выучили. Через день здесь ползаем.
Идем. Носы в землю. Сегодня без собачки. Обдристалась бедная, вот и не стали брать. Я — третий. Вот и поворот почти...
Вспышка. Взрывы. Выстрелы. Ору: «Огонь!» Ничего не вижу, дым. Руки по инерции делают все, что им положено — с подствольника — бац, переводчик огня вниз — очередь. Толчок, еще один. Боли не чувствую. Своих не вижу. Парни, ну что же вы? Огонь, огонь!!! Прилетела птичка, клюнула в яичко...Бум-бум, в голове разорвались тысячи искорок. Проваливаясь в черноту, успеваю увидеть два распластанных тела своих бойцов. Амба...
Открываю глаза. Сколько прошло времени? Вечность. Это потом мне скажут, что весь бой длился несколько секунд.
Где автомат? Вот он, родной! Тяну руку. Черт, чьи-то ноги. Наши? Поднимаю голову. Чучело бородатое, в меня целит, падел! И-эх! Спасибо, папа, что отвел меня в третьем классе в секцию акробатики. Видел бы меня тренер — сальто назад из положения лежа! Ой, куда это я лечу... Дальше — не помню. Очнулся на руках у наших.»
Очевидцы потом говорили, что после сальто Сашка пролетел метров восемь с обрыва. А духи просто не успели с ним закончить. Повезло...
В совместно «отшлифованной» бумаге все было сухо и скучно. Военная прокуратура будет удовлетворена. Сашке налили водки, и он пил ее как воду. И было такое чувство, что была б она сухая — он бы ее грыз. Грыз и плакал:
— Ребята, простите, простите, ребята... Я — живой...
МНЕ СНИТСЯ СОН...
Мне снится сон, что я опять ТАМ...
Ночь. Оживает пустыня, «оживают» люди.
Я сижу в блиндаже и разбираю посылочку из дома.
«Вот теплые носочки, шерстяные. Почти джурабы[1]. Это любимая жена мне. «Сидела — грустила, сидела — скучала, шерсти клубочек катился мимо... Его подняла, носочки связала — носи, мой сладкий, носи, любимый...» Спасибо, родная моя... Вот ужо приеду... Обниму, зацелую...
Вот тельняшка парадная, с «начесом». Это старший братик нам с «барского» плеча. Он уже повоевал свое, исполнился и теперь ночует дома. Знает, чертяка, что нужно «пехотному» офицеру! Теплый «вшивничек» на войне — первое дело! Спасибо, братик...
Так, а это что у нас тут? Знакомый фантик... Грильяж! О-о-о, мамуля, ты все помнишь! Мои любимые. Полкило. Благодарствую...
А это нам папа — чай зеленый, 95-ый! Где достал? Суперпупер! О! Чабрец, мелисса, мята! Класс! Ну, батя, ну, уважил! Все, как я и просил. Ого! И лезвия «шиковские» — отпад! Завтра буду выбрит до синевы, а не «слегка» как обычно. И конечно... Виват! «Фирменное» домашнее сало — с прослоечками мяса, с чесночком, да с перчиком. «Слышь, афганец, сало будешь? Ну, яки ж афганец сало не буде?» Спасибо, батя...
А на сладкое? А на сладкое нам от белочки-сестрички — варенье земляничное! Сама собирала, сама варила — ай, молодец! Баночка только маловата...»
— Угощайтесь, братцы! Вареньице вот сестричка прислала, земляничное. Вкус — спе-сфи-сс-кий!
— О-о-о... А пахнет-то как, парни! Лесом пахнет, русским духом!
— С вашего п-а-а-зв-а-л-е-ния? Ложечку?.. — это наш «мальчик» двухметровый, Сереженька Пышкин, начальник «первой». Ему трусики старшина подбирает распоследнего размера — не налазят — ляжки мешают. Приходится штыкножом с боков подпарывать. У Сережи своя индивидуальная ложечка. Не в силу личной гигиены, а токмо сообразно аппетиту. Она у него размером — как малая саперная лопатка. Р-р-раз! И нет полбаночки! Еще раз...
— Сережа, имейте совесть! А... поздно... Проглот вы, батенька. Вас легче пристрелить, чем прокормить, любезнейший...
— А я чё? Другие вон чё, и то ничё...
— Братцы, а может сальца? («Витамин Це — винЦе, сальЦе...»)
— Сальца?.. Блин, час ночи. И сальца... Ты — изверг! Это невозможно. Это негуманно, в конце концов! Это абсолютно нездоровый образ жизни... — пауза — А-а-а... давай! Устроим холестириновый шабаш! Сало, цибуля и... горилка...
Я нарезаю сало — вот оно, «дымится»: сочное, бледнорозовое, тонюсенькими ломтиками на блюдечке, с голубой каемочкой. Все уже в слезах и соплях, истекают слюной. Ах, как хочется! Ну же!.. Подцепляешь ножичком его и в рот...
— Сынок, ты чего это тут?..
Открываю глаза — ба! Я стою в трусах у раскрытого холодильника. В одной руке шмат сала, в другой — горбушка «бородинского». Рядом — мама, смотрит на меня в недоумении, слегка ошарашенно.
— М-м-м... — мычу я с набитым ртом.
— Ты, может, не наедаешься, сынок? Я, может, невкусно готовлю? Или мало?.. — И уже совсем почти обиженно, — Ты б сказал — я б тебе сделала — чего хочешь! Хочешь — пельмешки? Или рыбки... Судачка тебе пожарить?
Прости меня, мама...
Ну, как тебе объяснить, мама, что не голодный я. И не «лунатик». Просто привычка это — «оживать» ночью. Выделение желудочного сока к ночному доппайку. Рефлекс филина.
Не отпускает меня та, «прошлая» жизнь.
Снится...
НАС ТАМ НЕ БЫЛО...
Когда господин Громов, наш самый Главнокомандующий самым Ограниченным контингентом самых Советских войск в Афганистане 15 февраля 1989 года заявил, честно и мужественно глядя в многочисленные телекамеры, что «за моей спиной не осталось ни одного российского солдата», мы долго смеялись. Последний объект пограничников выходил из Афгана в июне.
Но нас там «НЕ БЫЛО» с самого начала...
Пограничников перед отправкой «за речку» заставляли перешивать зеленые погоны на красные, армейские. А в газетах, описывая действия наших пограничных подразделений в Афганистане, всегда писали — мотострелки...
Но нам это все было «по барабану».
Тем более, что там, за «речкой», наши офицеры и солдаты в принципе не носили погон. И вообще, строй закордонных «погранцов» перед выходом на операции скорее напоминал строй тех же духов. Только почему-то русоволосых и красномордых. А наши «переводят»[2] — таджики, туркмены, узбеки — так вообще — одно лицо! Моджахеды, блин...
Мы ходили на операции в выклянченных у армейцев «лифчиках-разгрузках». Мы ездили на технике, где зачастую стояли движки, снятые за ящик тушенки с армейских БэТээРов. Мы курили сигареты «Охотничьи», «разлива» 1942 года. Мы ели «кильку в томате» — это была наша «красная рыба»... Во всем ограниченном контингенте мы были самыми «ограниченными». В смысле снабжения, друзья, в смысле снабжения... По сравнению с «Красной армией» — так мы были просто нищими, господа!..
Подъезжаешь, бывало, к куче всякого «добра», лежащего в навал у дороги. Рядом под маск-сетью сидят «красные» полковники. Дуют «холодный чай» в последнем километре перед границей. На выход, господа, на выход! «Мы уходим с Востока»... Прости-прощай, «ридна афганщина»...