Я уже готов был встать из-за стола, когда заметил, что пастор снова взял мякиш и стал его разминать. То, что произошло в следующую минуту, убедило меня в неосновательности моего страха. Пастор далее и не подозревал о моих намерениях. Он предложил показать фокус.

— Кто-нибудь из присутствующих, — сказал пастор, — хотя бы вы, Хеккерт, под столом, так чтобы я не мог видеть, сомните кусочек хлебного мякиша и я скажу, какой рукой вы это сделали.

Кассир, по-видимому, плохо соображая, что делает, послушно скатал под столом шарик и протянул его пастору.

— Нет, нет, — сказал пастор, — раздавите его между пальцами, так чтобы образовалась лепёшка.

Я с трудом сдерживал дрожь нетерпения, не веря, своим глазам и ушам. Но как сохранить эту лепёшку, как взять её себе?

Кассир протянул пастору мякиш, и я убедился в том, что священник отлично знает дактилоскопию. Он с уверенностью произнёс:

— Левая.

Кассир ничего не сказал, но по его удивлённо испуганным глазам я понял, как он поражён. И тут же у меня родился план. Я быстро сказал пастору:

— Может быть, и я смогу: Дайте мне ваш оттиск.

— Пожалуйста, — пастор с улыбкой опустил руки под скатерть и через мгновение протянул мне раздавленный в лепёшку кусочек хлеба; узор пепилярных линий выступал на нём с достаточной яркостью.

К этому времени в кулаке у меня уже был готов другой кусочек хлебного мякиша. Я взял оттиск пастора и, делая вид будто мне нужно больше света, отошёл к окну. Через минуту я повернулся и, разминая хлеб в пальцах, разочарованно сказал:

— Не понимаю, как вы это делаете. Пастор рассмеялся. Не знаю, поверил ли он тому, будто я действительно такой профан в вопросах дактилоскопии, но как бы то ни было, а настоящий оттиск его пальцев лежал у меня в кармане.

Я с трудом досидел ещё несколько минут за кофе и стремглав помчался к себе.

Должен признаться, руки у меня дрожали от волнения, когда я сблизил хлебный мякиш с кастетом и с клеёнкой. Не доверяя себе, я ещё и ещё раз сверил оттиски. Мне оставалось только с облегчением признаться, что никакого сходства ни с правой, ни с левой руками преступника в них не было. Версия виновности пастора отпала. Оставалось последнее: проверить кассира.

Когда я вошёл в столовую, Кручинин по одному моему взгляду понял, что пастор чист. Мне показалось, что, так же как и я, мой друг вздохнул с облегчением.

В тот момент, когда я входил в комнату, Кручинин и пастор довольно непринуждённо беседовали у окна. Повидимому, молодость пастора брала верх над положительностью, к которой его обязывала скучная профессия. Мне кажется, он сейчас охотней всего махнул бы рукой на кассира, наводящего на всех тоску, и совершил бы хорошую прогулку на лыжах. Впрочем, пастор, видимо, тут же вспомнил о том, что должен по мере возможности утешать старика, и принялся развлекать его безобидными шутками. Он довольно чисто показывал фокусы с картами, с монетой; ловко ставил бутылку на край стола так, что она буквально висела в пространстве.

Кассир мрачно глядел на все эти проделки; водянистые глаза его оставались равнодушными, и тонкие губы были плотно сжаты.

Мысль моя непрерывно работала над тем, какую бы вещь из принадлежащих кассиру, взять для изучения его дактилоскопического паспорта. Но, как назло, я не видел у него ни одного предмета с гладкой поверхностью, на которую хорошо ложатся оттиски. И тут вдруг мне пришла мысль, которую я немедленно поспешил привести в исполнение.

— Мне всё же очень хочется понять, — сказал я пастору, — как вы определяете, какой рукой сделаны отпечатки. Попросим господина Хеккерта ещё раз оттиснуть свои пальцы, и вы на примере объясните мне. Можно?

— Охотно, — сказал пастор. Он взял кусочек хлеба, тщательно размял его, и, слепив продолговатую лепёшку, прижал её к тарелке ножом так, что поверхность хлеба стала совершенно гладкой. После этого он подошёл к кассиру и, взяв три средних пальца его правой руки, прижал их к лепёшке.

Честное слово, я не стану врать: я волновался, как школьник, и даже замешкался, закуривая папиросу, когда пастор сказал, мне:

— Теперь идите сюда, к свету, я вам кое-что объясню.

Не спеша я подошёл к окну и выслушал от него краткую, но очень толковую лекцию по дактилоскопии.

— Дайте-ка сюда этот отпечаток, — сказал я пастору, — я поупражняюсь сам.

Торжествующе я поглядел на Кручинина и встретился с его весёлыми, почти издевательски улыбающимися глазами. Я понял, что эта усмешка относится к тому, как ловко обойдены оба объекта моего исследования. Я даже зарделся от гордости.

Немалого труда стоило мне сдержаться, чтобы не броситься сразу к себе в комнату и сравнить свою добычу всё с тем же кастетом и клеёнкой. Я был от души благодарен Кручинину за то, что он, наконец, решительно поднялся, поблагодарил собеседников за компанию, и мы ушли к себе.

— Ты сам сверишь слепок? — с волнением спросил я Кручинина.

К моему удивлению, он довольно небрежно отмахнулся и, демонстративно зевнув, заявил:

— Проверь, старина. А я лучше сосну.

Я достаточно хорошо знал Кручинина, чтобы понять, что дело перестало его интересовать. Что же случилось? Я был просто ошеломлён. «Что случилось, что случилось?» — не выходило у меня из головы. Но я молчал. Не думаю, чтобы при этом мой вид мог внушить кому-либо высокое мнение о моих умственных способностях.

Сдерживая досаду, я бросил на стол слепок, добытый с такими ухищрениями. Мне было досадно, что работа оказалась напрасной. Но раз Кручинин мысленно «покончил» с этим делом, значит, у него были к тому веские основания; значит, вопрос о непричастности кассира к убийству шкипера был для Кручинина решён каким-то другим ещё не известным мне способом, но решён бесповоротно.

Расхаживая по комнате, я молча наблюдал, как Кручинин преспокойно укладывается спать, как блаженно закрывает глаза. Я подошёл к столу и, по привычке доводить до конца всякое исследование, взял дактилоскопический отпечаток кассира и положил рядом с кастетом… Отпечатки сошлись. Страшная мысль обожгла мой мозг: братоубийство!

Кажется, было из-за чего броситься к Кручинину, но я сдержал себя и, подойдя к его постели, негромко, как можно равнодушнее, произнёс:

— Как ты это находишь? Он рассеянно поглядел на отпечатки. Сел в постели, пригляделся внимательней. И тут я мог ждать чего угодно, кроме того, что услышал:

— Так и есть… Что, по-твоему, нужно теперь сделать? — спросил он.

— Пока прибудут законные власти и можно будет арестовать старика, нужно по крайней мере принять меры к тому, чтобы он не скрылся.

— …ручаюсь тебе… он не собирается скрываться.

— Ты так уверен?

— Да.

— Я бы всё-таки предупредил пастора, чтобы он за ним последил. Ему удобней, чем кому-нибудь другому, оставаться около Хеккерта.

— Правильно придумано, — согласился Кручинин, — иди и скажи всё пастору.

— Всё? — спросил я.

— …Всё.

Когда я вызвал пастора и сказал ему о нашем открытии, он казался настолько потрясённым, что долго не мог ничего произнести.

— Боже правый, — проговорил он, наконец, — неужели это возможно? Господи, прости ему…

Он несколько мгновений стоял, уронив голову на грудь и молитвенно сложив руки.

— Вы уверены в том, что здесь не может быть ошибки? — спросил он.

— Законы дактилоскопии нерушимы, — сказал я уверенно, — Отпечатки пальцев обвиняют неопровержимее самых достоверных свидетелей. Но… мне кажется, что вам это и не нужно объяснять.

— Да, да… Иногда хочется, чтобы наука была не так неопровержима… Братоубийство! Неужели вас это слово не заставляет содрогаться?

— И тем не менее, — сказал я, — это так.

6. ВЫСТРЕЛ В ТЕМНОТЕ

День прошёл без всяких происшествий. После обеда прибыл фогт. Он совершил несложные формальности.

К моему большому удивлению, Кручинин ни словом не обмолвился о столь неопровержимо установленной нами виновности старого кассира, и версия виновности Кнуда Ансена приобрела официальный характер. Обнаруженный на месте преступления кастет и бегство проводника казались представителям власти достаточными уликами, чтобы дать приказ об изготовлении к завтрашнему дню печатного объявления. Его должны были развесить в публичных местах. В объявлении говорилось, о необходимости предать преступника в руки властей.