Однако зюйд-оста хватает ненадолго. Через несколько часов он сменяется сильным норд-остом и льды отжимает от нашего берега кЮжному острову. Еще через несколько часов исчезает и норд-ост и его сменяет зюйд-вест. Как в какой-то воронке, в которую дуют со всех сторон, ветры меняются по несколько раз в день, и нет возможности предугадать, что будет через несколько часов.

Под действием вестового ветра, подгоняемые сильным течением пролива, льды быстро выносятся в Карское море. От нас слышно, как они хрустят и скребут у противоположного берега, но на этой стороне вода совершенно чиста.

Вместе с Борисом Лаврентьевичем и Казанским мы отправляемся на шлюпке в пролив, чтобы взять несколько проб грунта, нужных Исаченке для бактериологических работ. Подчалившись к большому плавучему поло, мы идем по течению в продолжение целого часа, но все попытки получить грунт остаются бесплодными. На дне пролива – голый камень. Даже вода с самого дна приходит кристально прозрачной. Мы бросили льдину и стали искать в проливе место, на котором, по словам Казанского, он когда-то получил горсточку глины со дна. Но, пробившись напрасно еще с час, бросили это занятие, так как способности Казанского к ориентировке оказались ниже всякой критики. Кроме того, ветер быстро усиливался. По проливу пошли беляки, и стало продувать до самых костей. Мы поспешили укрыться на «Таймыр».

Здеcь уже свистит в такелаже и гудит в трубах как на фабрике. На верхнем мостике ветром плотно зажимает рот, и слова под давлением воздуха лезут обратно в горло. Впрочем, охотников беседовать со мной здесь находится мало. Кроме меня, во время стоянки в проливе редко кого привлекает продувная вышка верхнего мостика. Повидимому, не находится больше любителей подивиться на удивительную красоту приближающегося шторма. Никого не занимают подходящие с юга тяжелые темные тучи. Они облегают весь горизонт и быстро подходят к нам. Их ровные края постепенно сближаются и совершенно закрывают просветы белесого неба. К вою и свисту ветра прибавляется почти полная темнота. Строения обсерватории исчезают во тьме. Игла радиомачты упирается в темную вспаханную поверхность неба.

На мостике становится нестерпимо зябко. Ветер вздымает широкий подол моей малицы и не дает сойти с трапа.

Из полумрака навстречу мне выплывает белая форменная фуражка. Под ней темным силуэтом расплывается фигура капитана. Александр Андреевич, засунув руки по самый локоть в карманы широких затрепанных брюк, обходит судно, внимательно разглядывая мутную даль. Но в дали ничего не видно, она ничего не говорит даже и его старым глазам. Александр Андреевич задумчиво качает головой. Белое пятно фуражки медленно мотается из стороны в сторону.

– Не снаю, какой такой утофольстфи теперь на море в открыты океан?

– А что, думаете, дует?

– Штормяка тует ошень.

Александр Андреевич начал службу боцманом в старом флоте. Он очень долго плавал на парусниках и большую часть службы провел на иностранных судах. Эстонец по происхождению, он, повидимому, никогда особенно чисто не говорил по-русски, а за долгие годы службы с иностранцами и вовсе забыл наш язык.

– А что, Александр Андреевич, небось, не сладко в непогоду бывало на парусниках?

– Та, пывало. Только пошему непогода? Я кафарю, погода сейчас в море.

– Нет, сейчас именно непогода.

– Нет, непогода – это тихо. А когда такой фетер, это погода.

– Как раз наоборот, когда тихо, это погода, а когда буря, это непогода.

– Шутите фы, Николяй Николяич, над стариком. Вопрос о погоде и непогоде – предмет наших постоянных дискуссий с капитаном.

Так и не решив вопроса о погоде-непогоде, мы сошли вместе в кают-компанию и попали прямо к ужину. На столе – огромное блюдо с пшенной кашей. Перед каждым баночка с его «индивидуальным» маслом, а перед Борисом Лаврентьевичем и вторая баночка – сахарный песок, предмет всеобщей зависти. Однако ни у кого не хватает смелости воспользоваться любезным предложением отведать этого «песку»… кроме меня. В обмен на имеющийся у меня в изобилии клюквенный экстракт я широко пользуюсь чужими запасами, за отсутствием своих. У Бориса Лаврентьевича имеется заветная баночка с сахарным песком и большой туес с прогорклым маслом. У Осипа Михайловича огромные белые сухари, которые он извлекает откуда-то из-под дивана в своей каюте. Благодаря этим чужим запасам, я не окончательно голодаю, хотя и не могу похвастать излишней полнотой желудка.

Сегодня за ужином разговоры особенно оживлены. У первого помощника капитана, неутомимого Федора Матвеевича Пустошного, убежал гусь. Дикий гусь, подаренный ему кем-то из команды «Новой Земли». По такому гусю получили Пустошный и Придик и везли их в подарок своим маленьким сыновьям. Вперегонку друг с другом капитан и его старший помощник очищали объедки с наших тарелок и пичкали своих гусей. При этом капитан норовил всегда контрабандой сунуть себе в карман и несколько хороших кусков черного хлеба, которые юнга Алешка прятал обычно для следующего дня нам же к столу. И вот каким-то необъяснимым образом гусь Федора Матвеевича исчез. Его клетка оказалась развязанной.

Это гусиное бегство так подействовало на хозяина, что он стал на следующий день даже меньше работать. Каждую свободную минуту он посвящал поискам гуся. А обычно Пустошный был совершенно незаменимым работником. Не говоря уже о том, что он собственными руками делал все, что попало, наравне с матросами, он умудрялся каким-то образом успевать везде и всюду. По существу, ведь он был единственным лицом штурманского командного состава на корабле, кроме капитана. «Молодой» Андрей Андреевич в счет не шел – он многого еще не умел и только петушился из-за всякого пустяка.

На следующий день пролив оказался опять совершенно забитым плавучим льдом. Повидимому, лед пришел издалека, так как время от времени на льдинах были видны морские зайцы и белухи. Кочегары, не принимающие участия в разгрузке судна, не преминули даже устроить охоту под руководством великого таймырского «ничегонеделателя», лекарского помощника, Алексея Алексеевича. На этот раз «доктор» изменил даже своему излюбленному занятию – бренчанию одним пальцем на расстроенном пианино кают-компании и, взяв винтовку, пошел пострелять. Для всех нас это было большим облегчением, так как дало возможность немного отдохнуть от назойливо тренькавшего с утра до вечера пианино.

Кто-то из кочегаров заметил на плывущей далеко в проливе маленькой льдинке шевелящуюся темную точку. Решили было, что это тюлень, и открыли по нему стрельбу. Но тюлень не уходил в воду и продолжал шевелиться. При внимательном рассмотрении в бинокль эта точка оказалась гусем. Немедленно была снаряжена спасательная экспедиция, и гусь Пустошного после суточного плавания на льдине был торжественно доставлен.на борт. Радости владельца не было пределов. Он ходил настоящим именинником.

В этот вечер я увидел первую звезду. Она взошла над самой мачтой радиостанции и казалась крошечным фонариком, прикрепленным к вершине мачты.

Это была первая настоящая ночь. Без солнца. Без серого бессонного неба. Первый раз не нужно было завешивать иллюминатор. Даже самый воздух, врывавшийся в каюту, казался плотнее и свежее.

На следующий день мы закончили выгрузку «Таймыра». Палуба почти совершенно очистилась от нагромождений досок и бревен. Осталось только то, что нужно было для постройки нескольких знаков, возложенной на «Таймыр» в это плавание.

Один из знаков, с мигалкой, предстояло поставить на Карской стороне у мыса Выходного. Этот знак должен был служить единственным путеводным огнем судам Карской экспедиции в том случае, если бы ледовые условия не позволили им воспользоваться более южным Югорским Шаром или Карскими Воротами и всей экспедиции пришлось бы подниматься на север до Маточкина Шара.

Мы заранее предвкушали удовольствие постановки этого знака. Берег у Выходного очень высок, и таскать бревна на гору нам пришлось бы на огромное расстояние на своих плечах. Однако судьба избавила нас от этой задержки – льды так плотно забили вход в Карское море, что не было никакой надежды выбраться из пролива.