Противоположная фигура изображает Россию в виде «Героини» в лавровом венке и короне; левой протянутой рукой с лавровой ветвью и щитом она прикрывает короны, крест и Евангелие, лежащие на двух подушках, а правой готова бросить перуны «в гонителей христианских государей». У подножия пьедестала с одной стороны: скипетр и сабля, «подаренные Императрицей Екатериной II царю Ираклию», пальмовая ветвь и щит с вензелем императрицы; все предметы перевиты цветочной гирляндой. На противоположной стороне: колчан, лук и меч, перевязанные грузинским поясом. Надпись: «Грузия Соучаствующая во Славе и Благоденствии России. 24 июля 1783 года»[225]. Аллегории акцентировали внимание на добровольном и взаимовыгодном характере союза двух держав. Это особенно заметно при сравнении с украшением «Крым, или Таврис, под державою Екатерины II». Там фигура татарского князя представляет несколько иной характер присоединения полуострова: сабля и шапка князя лежат на земле, в одной руке он держит императорское знамя, а другой делает жест, «выражающий покорность Российской империи». При этом крымский татарин попирает ногами бунчук и разбитое ярмо, что символизировало освобождение ханства от турецкой зависимости. Желание императрицы облагодетельствовать своих новых подданных посредством установления милостивого правления, а также развития торговли и сельского хозяйства изображено оливковой ветвью, корзиной, наполненной плодами, и фасциями без секиры. Этой же цели служат предметы, расположенные у пьедестала скульптуры: трезубец Нептуна (мореплавание), шапка и жезл Меркурия (торговля), рог изобилия, часть плуга и сноп. Окончательно все вопросы снимала надпись: «Царству Таврическому Возвращены Тишина и Благоденствие под Скипетром Екатерины II, 8 апреля 1783 года»[226].

В историографии заключение Георгиевского трактата справедливо считается одной из важнейших вех на пути включения Грузии в состав Российской империи. Однако в процессе подготовки этого акта и особенно в процессе его реализации имели место события, которые отягощали историческую память обеих сторон. В трактате грузинский царь титуловался: «наследственный государь и владетель Ираклий Второй, Божьей милостью и благоволением Ея императорского величества царь Карталинский, царь Кахетинский, наследственный владетель Самцхе-Саатабагский, владетельный князь Казахский, Борчалинский, Шамшадильский, Какский, Шакийский, Ширванский, владетель и повелитель Ганджи и Эривани». Только часть из названных территорий на то время означала его действительные владения. Другую часть правильнее было бы назвать притязаниями, с далекоидущими последствиями для тех, кто эти притязания поддерживал или наследовал. Мусульманские провинции (Казахи, Ворчала, Шамшадиль) хотя и частенько бунтовали, но в целом предпочитали оставаться под властью Тифлиса. Ханы Гянджи, Ширвана и Эривани считали себя самостоятельными владыками и в своей политике ориентировались на Персию. Область же Самцхе представляла собой не что иное, как Ахалцыхский пашалык — одну из административно-территориальных единиц Блистательной Порты. После 1801 года Россия использовала для дальнейшего расширения своих границ на Кавказе статус правопреемника Грузинского царства.

Одним из сложных и спорных вопросов являлось значение так называемого «высочайшего подтверждения» вступления грузинских царей на трон, так называемая инвеститура. Что это было: неоспоримый признак подчиненного положения Грузии, правитель которой без получения из Петербурга специальных знаков (грамота, знамя с гербом, сабля, повелительный жезл и горностаевая мантия) не являлся «настоящим» монархом, или мало что значащий ритуальный прием, тешивший самолюбие императора? Самую взвешенную оценку дал историк 3. Авалов: грузинский царь занимал престол, как положено наследственному монарху, «Божьей милостью»; инвеститура же гарантировала право на преимущества и выгоды, даваемые российским покровительством[227].

В соответствии с договором в Грузию вступили русские войска. Памятуя об огромных трудностях с продовольствием корпуса Тотлебена, командование проявило осторожность и послало всего два батальона пехоты при двух пушках. Опасения в целом оправдались: провиант опять запасен не был, отсутствовали казармы; несмотря на договоренности, фактически никаких улучшений на трассе между Моздоком и Тифлисом не было сделано. Войскам в течение шести недель пришлось пробивать себе путь через Дарьяльское ущелье.

Положение Грузии после заключения трактата не только не улучшилось, но стало просто отчаянным. Мусульмане Казахской и Шамшадильской провинций, выставлявшие очень важную часть царского ополчения, переселились в соседние ханства или просто вышли из повиновения. Большое число торговцев и ремесленников перебралось в более безопасные Моздок и Кизляр. Разбойничество приняло такие масштабы, что движение купеческих караванов практически остановилось. Множество крестьян бежало из равнин в горные районы, где они могли хоть как-то надеяться на сохранение жизни. Ханы, ранее находившиеся в вассальных отношениях от грузинского царя, демонстративно заявляли о своей независимости. В Азербайджане, Турции и Персии грузинских купцов стали грабить, убивать или продавать в рабство. С огромным трудом удалось собрать пятитысячное ополчение, боеспособность которого была ниже всякой критики. Не помогали самые крутые меры, вроде отрезания ушей у дезертиров. В результате отряды дагестанского владетеля Омар-хана почти беспрепятственно разоряли страну. Были разгромлены серебряные заводы, и царь остался вообще без всяких средств[228]. Содержать войско оказалось не на что, нечем было откупаться от соседей. Дело дошло до того, что П. Потемкин сам «подарил» Омар-хану в ноябре 1785 года тысячу червонцев и дорогую табакерку, чтобы «удержать его новое стремление на Грузию»[229]. Необходимость такого шага объяснялась неспособностью защитить Грузию имевшимися силами. Местное ополчение было деморализовано, а двух пехотных батальонов явно не хватало для решительных действий. Это показала неудачная стычка с лезгинами на реке Алазани 14 октября 1785 года. Сражение в изложении его участника выглядело следующим образом: русские «повстречались с четырьмястами наиотчаяннейших лезгинцев. Принц Гессен-Рейнсфельдский послан был с двумястами егерей начать бой и вытеснить неприятеля, засевшего в лесу. Наступление наших было жестоко, оборона лезгинская отчаянна. Самойлов въехал в лес, чтобы ободрить своих, приказав мне с моей командой, оставя царя при его войске, быть в его прикрытии, но после я долженствовал спешить драгун для умножения егерского огня. В сие время принц Гессен-Рейнсфельдский был тяжело ранен, которого из лесу вынесли, а г-н Самойлов приказал ударить сбор, дабы вызвать своих из оного, видя, что урон наших и грузин, которые тоже в огонь вмешались, уже был довольно замечателен, а пользы не предвиделось. Противолежащий берег был весь, так сказать, усеян лезгинцами, собравшимися в один миг из ближайших своих деревень, следственно в глазах их переход чрез сию реку был бы не без великой потери, тем более что Алазань от сильных дождей вышла из берегов, а мы, не имея понтонов и ниже лодок, не могли оную перейти… Сим предприятием на Алазани не сделав лезгинцев смирнее, лишь их раздражили, но должно и то сказать, что встреча с 400 лезгинцев… послужила нам к лучшему, ибо, если бы вошли в их землю гористую, лесом и ущельями преисполненную и притом обороняемую отчаянным народом, нас была горсть, ибо на пособие грузин надеяться было нельзя, — то бы из нас может быть и одна душа не спаслась»[230]. Стратегического результата это сражение тоже не дало: «…лезгины и вообще дагестанцы оным действием только вздражены были»[231]. Ничтожная численность войск в Закавказье и неопределенность в политике по отношению к Грузии заставляли русское командование впоследствии воздерживаться от активных действий против дагестанцев. Страх перед ними был столь велик, что это мешало организовать разведку: люди боялись выбираться за стены укреплений. Пользуясь этим, противник огнем и мечом прошел всю страну и удалился, уводя за собой сотни пленников[232].