После получения известия о падении Гянджи и о судьбе Джавад-хана Соломон II не без оснований стал опасаться, что следующим объектом усилий Цицианова по расширению границ империи окажется именно он. И опять царь угадал. 23 декабря 1803 года канцлер Воронцов писал Цицианову: «Владельца Имеретии в его вероломствах добрыми средствами исправить нельзя, а хорошенько его по-азиатски постращать, то и будет гладок, в чем мы на вас и полагаемся»[823].
Когда в Имеретии узнали о перемещениях русских войск возле ее рубежей и об ожидаемом приезде самого главнокомандующего, царь стал посылать в Тифлис своих ходатаев князей. Цицианов умело воспользовался моментом и «раскрыл посланникам всю гибель, которую готовит себе Соломон своим упрямством, и все благополучие и блаженство, которого он может достигнуть обратным поведением и чистосердечным раскаянием»[824].
В переговорах с Соломоном II был один спорный пункт: имеретинский царь настаивал, чтобы за ним закрепили Лечгум, отвоеванный им у князя Мингрельского. Но поскольку Дадиани уже принял российское подданство, российская сторона на такое требование никак не могла согласиться. В Кутаис отправился с посольством граф М.С. Воронцов, которому было поручено не изменять ни одной буквы в статьях договора, представленного царю. Воронцов должен был непременно вернуться 24 марта с подписанным или неподписанным документом, в противном случае начинались военные действия. Категорический отказ от какого-либо редактирования этого документа объяснялся не столько имперским высокомерием, сколько опытом общения с местными владетелями. Последние неоднократно демонстрировали удивительные способности затягивать переговоры с помощью различных уловок, поправок и тому подобных приемов. Соломон II предлагал присягнуть на подданство, не подписывая никаких договоров, но такой вариант не устраивал российскую сторону. Процесс присоединения Имеретии осложнялся тем, что у Цицианова не было толковых помощников в этой части Закавказья. В письме М.С. Воронцову от 7 ноября 1804 года он сетовал на ошибки своих ближайших сотрудников. Назначенный для переговоров Ковалев при встрече с Соломоном II не проявил должной твердости и даже «проглотил» угрозу со стороны имеретинского царя, заявившего, что его воины умеют драться не хуже осетин, которые в это время доставляли массу неприятностей русским войскам в районе Военно-Грузинской дороги. Этот чиновник, равно как и полномочный представитель в Имеретин Литвинов, думал не о том, как «обустраивать» Западное Закавказье, а о том, как убедительнее представить невозможность там что-либо «исправить»[825].
При всей своей пылкости Цицианов был человеком трезвомыслящим. Он прекрасно понимал риск движения войск по труднопроходимым горным дорогам от пограничной крепости Сурам до Кутаиса. И войск-то этих у него было немного — всего шесть рот егерей, два батальона гренадер и полсотни казаков. Поэтому он предпринял еще одну попытку присоединить Имеретию к России без применения силы. Он поручил князю Леонидзе, вернувшемуся из безуспешной поездки в Петербург, довести до сведения Соломона II, что тот получает последний шанс сохранить за собой трон. Для этого в Тифлисе через восемь дней должно быть получено известие о согласии царя на все условия, которые содержались в договоре, представленном еще графом Воронцовым. Поскольку позиция самого правителя Имеретии во многом зависела от позиции наиболее влиятельных князей, по отношению к последним главнокомандующий применил обычный принцип «кнута и пряника». С одной стороны, он угрожал всем, кто отговаривает царя от российского подданства, «разлучить навеки со своим отечеством, где родились и возросли»; с другой — сулил деньги. 10 тысяч серебряных рублей, розданных российским эмиссаром окружению имеретинского царя, сделали Соломона гораздо более сговорчивым. Однако даже личное свидание 16 апреля 1804 года не позволило разрешить вопрос о праве Имеретии на Лечгум. Прощаясь с Соломоном, главнокомандующий сказал, что, «к сожалению, видит себя в необходимости иметь с ним уже другого рода свидание, то есть в ратном поле со шпагою в руках»[826].
Уже на другой день русские войска вступили в Имеретию. В каждом занятом поместье они приводили к присяге местных крестьян и дворян. Видя, что у Цицианова слова действительно не расходятся с делом, Соломон II объявил о своей готовности продолжать переговоры. Поскольку он надеялся все-таки выторговать Лечгум, он просил не приводить в действие статью о судьбе этой провинции до получения специальной резолюции Александра I. Кроме того, он выдвинул новое условие: власть императора не должна была распространяться на Гурию. Забота о судьбе соседнего княжества объяснялась просто: не имея возможности грабить северного соседа, находившегося под покровительством России, правитель Имеретии хотел оставить для своих воинственных князей поле деятельности на юге. Кроме того, он понимал, что в случае включения Гурии в состав империи у него возникнут проблемы с Турцией. Осенью—зимой 1803/04 года Соломону стало известно о просьбах правителей Абхазии и Гурии принять их под российский скипетр. Это был ясный сигнал: на помощь соседей он рассчитывать не должен. Царь еще немного поизворачивался, но в конце концов вынужден был 25 апреля 1804 года подписать трактат о подданстве России в форме просительных пунктов, в которых ему не было сделано практически никаких уступок с российской стороны. Так, в пункте 12-м он обязывался: «…на владения кн. Дадиана мингрельского никакого притязания не иметь; пленных мингрельских возвратить и взятые крепости очистить». Царевич Константин Давидович мог претендовать на престол только в случае отсутствия других наследников Соломона II, а до его смерти должен был жить в Грузии или России «для получения пристойного его сану воспитания и во избежание развлечения власти имеретинского царя»[827]. Царь Имеретии по-прежнему настойчиво добивался права прямого общения с императором, без посредничества главнокомандующего на Кавказе. И здесь князь Цицианов проявил неожиданную уступчивость. Объяснялось это тем, что имеретинские дворяне, посылаемые в столицу, превращались в проводников имперских интересов. Самый яркий пример того — Зураб Церетели, служивший посланником еще при дворе Екатерины II в 1787 году. Видимо, Петербург произвел на него сильное впечатление, и этот князь, один из самых влиятельных в Имеретии, стал «расположен к России».
4 июля 1804 года Александр I высочайшей грамотой принял Имеретию в подданство, наконец-то воссоединив Грузию, разделенную другим Александром I — грузинским царем XV века. Однако по непонятным причинам Соломон II не считал этот акт чем-то окончательным. 31 марта 1805 года он прислал в Тифлис «Пункты для узнания мыслей главнокомандующего: можно ли по ним просить Его императорское величество». В ответах Цицианова на все восемь поставленных имеретинским царем вопросов видно плохо скрываемое раздражение. Так, на просьбу, чтобы право наследования имеретинского престола было подтверждено, кроме императорской грамоты, еще и каким-то актом Правительствующего сената, князь написал: «Когда есть уже грамота, подписанная Его императорским величеством, утвержденная государственной печатью, то прилично ли просить о подписке Сената? Кто совет сей подал его высочеству, навлекая справедливый гнев Его императорского величества оказанием неуважения к присланной высочайшей грамоте». Видя, что в Петербурге не торопятся вернуть Лечгум, царь выразил надежду на получение компенсации за утраченные с этой области доходы. Резолюция Цицианова: «Стыдно просить, имея все доходы царства в своем распоряжении»[828]. Новое осложнение принесло освобождение царевича Константина, находившегося «под присмотром» до июня 1804 года. На Цицианова подействовало жалобное письмо царицы Анны, просившей дать возможность ее сыну жить в деревне для поправления здоровья после десятилетнего пребывания в каменной башне. Чуть ли не на следующий день после предоставления свободы передвижения Константин бежал в горы и пробрался в Имеретию. Соломон II стал плести хитрую интригу: объявлял, что не знает о местопребывании беглеца, и при этом укорял российскую сторону в несоблюдении обещания не допускать претензий Константина на имеретинский трон при его жизни.