Первым изменение геополитической ситуации на себе испытал Джавад-хан Гянджинский. Рапорт действительного статского советника Коваленского Цицианову от 17 декабря 1802 года выглядит как список поводов для открытого столкновения с этим владетелем: переманивание жителей из Грузии, контакты с врагами России, финансовая помощь мятежному царевичу Александру, претензии на Шурагельскую провинцию, попустительство тем, кто грабит российских подданных. Вдобавок ко всему, Джавад-хан запрашивал немыслимо высокую пошлину за пропуск через свою территорию караванов с соленой рыбой, «дерзко» отвечал на послания представителей России[707]. Через долину Куры лежал кратчайший путь от персидской границы вглубь Грузии. Коннице требовалось всего три перехода, чтобы оказаться у стен Тифлиса. При этом два из них шахская армия совершала по землям, населенным мусульманами, верность которых было трудно прогнозировать. «Обуздание» джаро-белоканских лезгин позволяло усилить экспедиционный корпус за счет войск, выведенных из долины реки Алазань, где стало поспокойнее. Подготовительным шагом к войне можно считать поход русского отрада в провинцию Самух, чтобы «привести ее в повиновение» подобно Джаро-Белоканской области и найти наиболее удобные места для форсирования реки Куры. Еще в феврале 1803 года Цицианов получил известие о том, что Джавад-хан Гянджинский, несмотря на свои дружеские письма и даже заявления о желании принять российское подданство, готовится к войне — собирает войска и припасы и заключил союз с Ибрагим-ханом Шушинским. Не исключалось создание антироссийского союза под эгидой персидского шаха. Чтобы отвлечь последнего, Цицианов приказал шефу Астраханского гарнизонного полка Завалишину совершить «диверсию» в район Астрабада и Баку. Подготовка флотилии маскировалась намерением наказать каракайтагского хана (уцмия) за разграбление российского торгового судна. Для дезориентации Ших-Али-хана Дербентского распространили слух о готовности Александра I возвести его родственника Касим-хана на престол в Шемахе.

Общий план кампании 1803 года у Цицианова был такой: совершить «поиски» в направлении Гянджи и Эривани и занять Баку, благо к тому склонялся сам правитель этого ханства. «По устройству переправы через Куру, — писал Цицианов, — я сам пойду из Шамшадиля, во-первых, к Гандже, дабы не оставить позади себя неприятеля, ибо ганджинский хан Джевад помирился с шушинским ханом Ибрагимом и получил от него две пушки в подарок. Из Ганджи пойду через Шамшадильскую провинцию прямым ходом к Эривани, отстоящей от оного на 70 верст. Когда засим подоспеет время занять Баку, то у меня за оставлением двух гарнизонов в Гандже и Эривани не будет и двух комплектных батальонов». Поэтому главнокомандующий просил прислать подкрепления[708]. Примечательно, что о занятии Гянджи и Эривани Цицианов писал как о свершившемся событии.

Однако сразу приступать к расширению границ империи Цицианов не мог по нескольким причинам. Во-первых, в его распоряжении было мало войск. Во-вторых, создается впечатление, что генерал еще питал иллюзии по поводу возможности склонить владетелей Закавказья к принятию российского подданства дипломатическими мерами. В-третьих, внутренняя обстановка в Грузии требовала мер по административному обустройству края и подавлению оппозиции. Наконец, на главнокомандующего «давили» полученные им высочайшие инструкции, согласно которым всякого рода приращения территории допускались только при условии отсутствия опасности дипломатических и тем более военных осложнений с соседями. Гораздо больше сил, чем предполагалось, пришлось затратить и на умиротворение джаро-белоканских лезгин. Во всех этих делах и хлопотах прошел 1803 год. Приближалась зима — не лучшее время для ведения войны, но Цицианов медлил с выступлением на Гянджу не только из-за необходимости отвести угрозу массированного набега горцев на Кахетию. Он ждал прибытия подкреплений, однако, когда они явились, его постигло жестокое разочарование, которое главнокомандующий излил в письме государственному канцлеру от 17 ноября 1803 года: «Пришедшего полка Севастопольского шеф мне объявил, что его полк никогда свиста пуль не слыхивал, что ходить не умеют, и на 15-ти верстах устают и падают. Солдаты 20 лет не сходили с места, а что важнее, так то, что в полку недостает 600 человек, кроме больных, и ожидать укомплектования оных не могу, потому, что когда полк сей послан из Крымской инспекции (территориальная организация, ведавшая снабжением и комплектованием войск. — В.Л.), то инспектор отказал назначенных военной коллегией ему дать рекрут; мои же (рекруты, назначенные на Кавказ. — В.Л.) тогда уже розданы были по полкам по назначению военной коллегии. Когда же так бывало, чтобы частные начальники против военной коллегии расписания смели поступать? Время уходит; в фураже недостаток, и начальники полков страшную требуют цену, а отказать я не могу для того, что запасу провиантского не сделали. После всех сих неустройств могу ли я полезен быть, оставаясь в службе, подвергая всякий день мою репутацию бесславию и не от своей вины, а от подчиненных?!»[709] Из всего Севастопольского полка в поход отправились только два некомплектных батальона. 15-й егерский полк вообще оказался в таком состоянии, что его решили оставить на месте. Тем временем полковник Карягин доносил о настроениях в Гяндже: «Джават-хан хочет непременно с нами драться. Жители, армяне и татары, к бою приступать не хотят и намерены просить о пощаде. В город собраны жители со своими семействами из всех деревень; все татары находятся в самом городе, а армяне вокруг крепости. Особенных войск в городе не имеется, таковые в числе 7 тысяч составлены из жителей. Кроме бывших трех орудий приготовлено еще пять новых, и все они расставлены по башням».

Собрав все имевшиеся в наличии силы, Цицианов двинулся на Гянджу. 20 ноября 1803 года его корпус (шесть пехотных батальонов, три эскадрона драгун, два полка донских казаков, милиция, составленная из «татар» Борчалинского, Казахского, Демурчасальского и Шамшадильского уездов) выступил из Тифлиса. Первый переход был всего в восемь с половиной верст до деревни Суганлук. Небольшое расстояние, пройденное в самом начале марша, объяснялось тем, что, несмотря на все приготовления и распоряжения, что-то забывали, кто-то задерживался по каким-то причинам. Происходила своеобразная притирка участников похода. Потребовалась даже дневка, чтобы все привести в порядок. Зато потом пошли резвее и 22 ноября остановились возле селения Демурчасалы, оставив за собой 24 версты. Здесь к Цицианову присоединился отряд татарской (азербайджанской) конницы. 23 ноября прошли 19 верст и встали лагерем у деревни Шиколы, хотя, судя по карте, дважды переправлялись через речушки и несколько раз — через овраги. Необходимость просушить одежду задержала выход 24 ноября, из-за чего продвинулись к намеченной цели всего 7 верст. 25 ноября перешли реку Акстафа и сразу встали лагерем, одолев еще 16 верст трудных горных дорог. Следующий бивак устроили на берегу речки Таузы 25 ноября. Цицианов торопится: несмотря на трудности пути и непогоду, войска, втянувшиеся в ритм похода, играючи преодолели 25 верст. Здесь отряд пополнился «казахскими и борчалинскими татарами», а 27 ноября подошли «татары шамшадильские». Во время боевых действий легкая и иррегулярная кавалерия составляла своеобразную завесу между собственными войсками и противником, как во время движения, так и на биваках. Примечательно, что Цицианов на стоянках всегда выдвигал национальные мусульманские формирования в сторону наибольшей угрозы, причем между русской пехотой и «татарами» обязательно стояли казаки. 29 ноября при стоянке на Шамхоре милицию вообще поставили на другом берегу реки[710].

Наконец 29 ноября корпус Цицианова перешел границу Гянджинского ханства. Если во времена легендарные происходили поединки между героями-полководцами, то в данном случае борьба за крепость началась с письменной дуэли Цицианова и Джавад-хана. Российский главнокомандующий объяснил причины своего появления во главе войска: а) Гянджа принадлежит по праву России, поскольку ранее она составляла часть грузинского царства, ныне входящего в состав империи Романовых; б) в 1797 году город уже был занят русскими; в) тифлисские купцы, ограбленные подданными Джавад-хана, не получили компенсации. В случае безоговорочной капитуляции обещалось «неограниченное милосердие». Заканчивалось письмо грозным пассажем: «Буде сего не желаете, то ждите несчастного жребия, коему подпали некогда Измаил, Очаков, Варшава и многие другие города. Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, чему вы будете свидетель, и узнаете, умею ли я держать слово»[711]. Ответ был выдержан в том же стиле: Джавад-хан писал, что это Грузия когда-то была под властью его предков, тогда как Гянджа никогда Грузии не принадлежала. Подданным России шесть лет назад он стал по принуждению и потому не считает себя связанным какой-либо присягой. На угрозы генерала хан ответил угрозами; заканчивалось письмо тоже красиво: «Ты предсказываешь мне несчастье, если я не приму твоего предложения; но я полагаю, что несчастье преследует самого тебя, которое завлекло тебя из Петербурга сюда»[712]. Понятно, что после такой переписки для Цицианова взятие крепости стало делом не только государственным, но и глубоко личным.