Польша нравилась сама себе. Училась собою гордиться. И сверкающий огнями Краков никого не боялся и ни перед кем не прятался — красивый и державный город.
Федоров вспоминал свою беседу с Баторием. Собственно, это был даже не диалог, а монолог. Говорил король, а Федоров если и возражал ему, то лишь в уме, отлично понимая, что сейчас важно промолчать, прикинуться простачком. Надо выиграть время. И получить от короля деньги…
Баторий (вслух). Вы можете удержать свою Московию, но какой ценой! Вы будете на столетия отброшены в леса и болота. Ваши дети будут рождаться, стареть и умирать, так и не услышав ни разу звуков прекрасной музыки, не зная, что в мире существуют дворцы, а в этих дворцах — залы, освещенные тысячами свечей и ослепительными улыбками красавиц.
Федоров (в уме). Это случилось бы, король, если бы царь Иван сидел на престоле вечно. Но он смертен, как мы с тобой. Вы все ошибаетесь, считая Московию застывшей и неподвижной. Между тем следовало бы задуматься, как мы сумели так быстро оправиться от трехсотлетнего рабства. Кто знает, есть ли еще на свете народ, который, как волшебная птица феникс, умел бы выходить живым из огня, воскресать после пожара? Кто знает, король? Не вырвемся к морю сейчас, вырвемся завтра.
Баторий (вслух). Меня избрали польским королем. Я делаю то, что нужно Польше. Укрепляю ее. Учу чувствовать себя великой. Знаешь, что сделал бы я, если бы меня избрали царем Московии? Объявил бы войну всем соседям, разрешил бы себя завоевать и поработить. Надолго. И соседи принесли бы с собой грамоту. Они научили бы вас музыке, построили бы дворцы. В конце концов на месте Московии образовалась бы другая Московия. Такая же просвещенная, как Польша или Франция. Что отдали бы вы взамен? Своих богов и язык? Но это не главное, печатник. Поверь мне, семиградскому князю, ставшему польским королем…
Федоров (в уме). А мы сделаем то, чего вы от нас не ждете. Спокойно, неспешно мы будем строить свою страну. Мы вернем назад все то, что у нас отняли. Мы построили Москву. Вернем и Киев. Всему свой черед. Мы станем самым просвещенным народом на земле. У нас в каждом городе будут дворцы, школы, академии. А на каждой улице — музыканты.
Баторий (вслух). Пробил наш час! И ваш Курбский стоит у меня за спиной, когда я принимаю московских послов.
Федоров (в уме). Ну а наш еще пробьет. И вы будете удивлены в очередной раз, увидев Русь просвещенную и свободную. Уйдут времена кровавых царей. Мы завоюем свободу себе. И принесем ее другим.
Баторий. Почему ты молчишь? Не по душе мои слова?
Федоров. Разве я молчал? Мне казалось, что я отвечаю. Значит, задумался…
Что сегодня случилось с Краковом? Отчего он так пирует? Чем вызвано это веселье? Может быть, радостными предчувствиями шляхтичей, что скоро польские полки с лжецарем во главе пойдут на Москву? Понимал ли это печатник Иван? Но ему в ту ночь стало вдруг страшно.
Конечно, его жизнь не удалась. И конец близок. Но он еще успеет издать тысячу, две тысячи «Грамматик». Значит, появится еще десять тысяч русских, умеющих читать и писать. Это сильней посланных в Ливонию полков царя Ивана… Надо спешить!
Наутро он попросил коней: домой, болен. Коней дали. Дали и повозку. Весь день он ехал по усаженной липами дороге. По небу, обгоняя его, плыли крутобокие облака. И ветер дул в спину: спеши. Скорей, скорей во Львов, где он, может быть, успеет издать еще одну книгу, которую сам напишет от начала и до конца.
К вечеру они с возницей остановились в селе, где в тот день справляли свадьбу сына арендатора. В качестве почетного гостя пригласили и богато одетого путешественника, которому к тому же открывала все двери охранная королевская грамота.
Его расспрашивали о краковских новостях, о короле, о французских нарядах, вошедших в моду со времен кратковременной гастроли на польском троне принца Валуа.
В зале, освещенном двумя люстрами, на стене висела картина: коронация Батория. Баторий был изображен верхом на белом коне, в одежде из золотой парчи, обшитой горностаем. На рукояти сабли, перевязи, сбруе, седле сверкали капли красной краски — рубины… На заднем плане можно было разглядеть фигуры примаса Польши и коронного маршала, а далее — пажей и барабанщиков. Примас держал в руках старую корону Ягеллонов… «Vivat rex!» — было написано в левом углу картины. Бездарная поделка бездарного художника. Но такие верноподданнические картины вошли в моду. Их изготавливали десятками. И даже хитрый Константин Острожский, как говорят, заказал символичное полотно: король и он, князь Острожский, осматривают войска перед битвой. Перед новым королем лебезили и заискивали. Может быть, чувствовали, что у Батория крепкая рука, что он не похож на слабовольных и непоследовательных своих предшественников.
Путешественник подумал, что настанет время рисовать и другие сцены из жизни короля Батория. Например, казнь казака Ивана Подковы, которого Баторий хитростью заманил во Львов. Иван Подкова со своими отрядами здорово потрепал нервы турецкому султану. Чуть было не поднял всеобщее восстание в Валахии. Баторий, ставленник султана, решил расправиться с Подковой. И дал честное слово, что не тронет атамана, если тот явится во Львов. Но чего стоит королевское слово, когда речь идет о высокой политике! Как рассказывают, охрана отвела Подкову в дом Мация Коженяжа, и там литовский маршалок Колович осудил его на смерть от меча. Младший Иван, которого теперь именовали во Львове Друкаревичем, присутствовал на казни и описал отцу все, что в тот день происходило на площади Рынок. Баторий приказал стянуть к городу войска, а сам — от греха подальше — уехал на охоту. Когда на площадь привезли атамана, тысячи людей встретили его рыданиями и приветственными криками. Многие пришли сюда с оружием, чтобы вызволить Подкову. Но тот, спокойно поглаживая бороду, дважды прошелся по месту казни, а затем обратился к народу с такими словами: «Господа поляки привели меня на казнь, но не знаю, за что, так как не ведаю за собой в жизни никакой вины. Знаю одно: что я всегда бился храбро и с достоинством против врагов христианского имени и всегда пекся о благе отчизны нашей».
Один из воинов подошел к Подкове с чашей вина. Подкова принял чашу и выпил глоток…
Слуги Подковы взяли тело хозяина, пришили отрубленную голову, положили в зеленый гроб, им самим заранее приготовленный, и отнесли в русскую церковь для отпевания. Иван Друкаревич пошел вместе со всеми…
Старый печатник возил письмо сына с собой. Часто перечитывал… Казнь Ивана Подковы во Львове в ту пору потрясла многих. И даже итальянский дипломат Ф. Талдуччи описал ее в своей книге «История славян». Книгу Талдуччи печатник не читал, но полагал, что о Подкове обязательно надо написать как об одном из оклеветанных людей, чтобы потомки могли судить, кто больше достоин славы и памятников — коварный Баторий или же посланный на смерть как разбойник Иван Подкова…
— О чем задумался, пан путешественник?
— Старому человеку всегда есть что вспомнить. Прошу простить меня за рассеянность.
— Мы ждем от вас рассказа о столичных новостях…
Сначала путешественник говорил нехотя, но в общем был любезен и мил. Даже танцевал с хозяйкой. Все нашли, что для своего возраста танцует он отменно и даже с изяществом.
— В вас чувствуется настоящая шляхетская кровь! — сказала хозяйка. — Есть в вас нечто польское, загадочное…
— Конечно, — согласился гость. — Но я не поляк.
— Помилуйте, но тогда кто же вы?
— Я с севера.
— С какого севера? Там, дальше, за нашей границей, ничего ведь нет. Там леса, снега и Московия.
— О нет, — сказал старик, — там кое-что есть. Там есть люди, города, моря и реки…
— Но вы танцуете, как настоящий поляк!
Гостю поднесли очередной кубок. Он выпил. Затем спросил хозяйку: