— Надо скупить через подставных лиц столько экземпляров, сколько удастся. А лучше все до единого.

— Только «Азбуку» или же «Апостол» тоже? — спросила пани Регина.

— Сначала «Азбуку». Ну, а потом и «Апостол»… Все идет прахом. Король сбежал во Францию. С каких пор короли бегают от тронов? А этот — тайно, переодевшись… Противно. И опять литвины да и некоторые польские шляхтичи зовут в Краков царя Ивана или же его сына. Ко всем этим бедам нам не хватало только, чтобы безумный Корытко сжег Кафедральный собор, московит Иван наладил выпуск «Азбуки» и открыл здесь русские школы!

— Кстати, что с Корытко? Он ничего не разболтает?

— Он мертв.

Пани Регина перекрестилась, а отец Торквани швырнул книгу на край стола.

— И жизнь и смерть его — пример того, как не надо жить и как не надо умирать. Впрочем, Корытко остался бы в живых, если бы умелее действовали вы сами, светлая пани. Для чего нам нужны те стихи, которые вы приносите со свидания с Геворком? Поэт из него такой, как из французского принца польский король. И его стихи нам ни к чему. Но уверены ли вы, что Геворк не ведет двойную игру? Может быть, он докладывает печатнику о каждой вашей встрече и они вдвоем решают, как Геворку вести себя дальше? Вы отвергаете такое предположение?

— Я знаю лишь то, что Геворк во время нашей третьей, последней встречи был нервен и резок.

— Им играют, как ребенком. Он это чувствует!

— Но что же нам делать дальше? Геворк мне уже не верит, Корытко сошел с ума.

— И не только сошел с ума, но и отправился к праотцам. Сейчас уже важно лишь одно: мы не можем ждать. Надо выяснить, кто такой этот печатник. Может быть, член какого-нибудь тайного ордена, куда на равных входят и он, и царь, и князь Острожский? Время не терпит. Вы представляете, что может произойти, если мы проглядим заговор? События примут неожиданный оборот. Московский царь прорвется на престол в Кракове. И усядется на нем удобнее и прочнее, чем французский принц Генрих. Кстати, что поделывает граф?

— Он на своей половине.

— Почему же не слышно трубы?

— То ли графу, то ли трубе понадобился отдых.

— Граф подсунул нам Корытку. Не знаю уж, что их там связывало. Вино или пороки.

— Музыка и любовь к коляскам.

— Допустим. Он нас подвел. Так пусть же граф сам отправляется к Геворку и несет сюда дневники. А если он этого не сделает, то и мы сумеем довести до сведения тех, кому это следует знать, кто такой человек, именующий себя графом Челуховским. И тогда голове мнимого графа не миновать плахи. Не так ли?

— Вы хотите ему все это сказать?

— Нет, — жестко ответил отец Торквани. — Мне незачем вмешиваться. Все это скажите ему вы сами. Вы не сумели заполучить дневники Геворка. Граф поставил под угрозу все наше дело, подсунув нам умалишенного Корытку. Я не буду удивлен, если узнаю, что и русский царь, и князь Острожский, и печатник, и граф, и Корытко — молочные братья или что-нибудь в этом роде. Все сошли с ума. Каждый в отдельности. И все вместе. Целые страны. Возьмите Францию, Польшу… Что за чехарда на престолах? Престол — святое место. Нельзя, чтобы на трон садился тот, кто проворнее. Помяните мое слово: во Франции на трон взберется безбожный Генрих Наваррский, пьяница, развратник и драчун… Я устал. У меня голова идет кругом. Решайте вдвоем с графом, как исправить дело. Вам надо собраться с мыслями для трудной беседы. Я же пойду к себе в комнату, где и буду вас ждать.

Огромный черный кузнечик — отец Торквани — выпрыгнул из комнаты.

Только что был здесь, держал в передних лапках «Азбуку», нервно листал книгу, стрекотал, пылал негодованием — и вот кузнечика уже нет. Исчез.

Пани Регина осталась в комнате одна. Она вздохнула, поднялась с кресел. Надо было действовать. Как и подобает красивой женщине, она собиралась с мыслями, стоя перед большим настенным зеркалом. Да, сегодня пани Регина хорошо спала и выглядела прекрасно. Будто ей не тридцать лет, а всего лишь двадцать. Ни единой морщины на лице и шее. Умело набеленные щеки и слегка припудренные плечи. Ожившая статуэтка. Но с горячими, влекущими глазами, со свежим чувственным ртом. Нет, подобных статуэток еще никому не удавалось сделать. Даже знаменитому греческому скульптору Пигмалиону, который полюбил собственноручно изваянную Галатею. Но у Галатеи не могло быть так капризно изогнутых черных бровей, маленькой родинки на левой щеке… Бедный Пигмалион! Бедный граф Челуховский!

За минуту до того, как лакей доложил, что ее светлость желает видеть его светлость, его светлость успел задудеть на своей трубе. Да тут же и умолк. Труба осталась лежать на мятой кружевной постели рядом с графом. Была труба страшна и необычна. Состояла из трех колен — бронзового, стального и деревянного. На ней было множество клавиш и три мундштука. Она напоминала уродливого поросенка. Казалось, что труба живая, что она лежит рядом с графом и подслушивает разговор.

В креслах лежали смятые пышные рукава. Один из них был разорван. Следовательно, вчера ночью, возвратившись домой, граф сам раздевался и нетерпеливо срывал рукава, не давая себе труда отвязать их.

— Поднимитесь и оденьтесь, — сказала пани Регина. — К вам пришла дама.

— С какой стати я должен подниматься, если мне хочется лежать? — спросил граф и погладил трубу. — Что нужно от меня на этот раз?

— Вы подсунули нам Корытку…

— Он сбежал?

— Нет, он напился, пробовал сжечь костел, а затем наложил на себя в тюрьме руки.

— А как именно он эти руки накладывал? Куда? На голову? На поясницу? На сердце?

— На шею.

— Понятно, — сказал граф. — Значит, задушили. Жаль Корытку. Это был славный пьяница. Если бы сжег костел, то стал бы легендарным героем и в одну минуту искупил бы все свои грехи.

— Как вы смеете!

— Действительно, как это я смею? — усмехнулся граф. — Корытко подал пример, напав на костел. Я этот пример наследую. И аплодирую пьянице, который умер как свободный человек.

— Вы юродствуете! — крикнула пани Регина, а ее ножка, обутая в зеленый сафьяновый башмачок, топнула по полу.

И граф опять погладил трубу, но при этом нажал на какую-то клавишу. Труба взвизгнула. А пани Регина вдруг закричала и затопала ногами, будто была она не ее сиятельством и первой львовской красавицей, а кухаркой, от которой сбежал жених.

— Вы негодяй! — задыхалась она. — Вы ничтожество, мелкий грабитель, вор! Завтра всем станет известно, что свое богатство вы нажили грабежами, что вы обворовали казну святой обители в Толедо. Я расскажу, как вы убили юного графа Челуховского и присвоили себе его имя. Об этом узнают все!

— А как они об этом узнают? Вы расскажете?

— Да, я!

— И вам поверят?

— Вы отлично знаете, что я буду говорить правду.

— Эка невидаль! Именно тем, кто говорит правду, обычно и не верят. Кроме того, вы не умеете говорить правду. Даже решившись на такое, в последний момент вы по привычке соврете… У вас на глазах слезы. Утрите их. Аккуратнее, чтобы не размазать белила и румяна.

— Я все расскажу.

— Да, да, конечно, вы все расскажете, как только успокоитесь. Иначе ваша речь будет не так плавна, как у хороших ораторов. Вы будете говорить, задыхаясь и икая, а это раздражает слушателей. Кроме того, откуда вам известно о казне святой обители и о будто бы убитом мною графе Челуховском?

— Вы же сами рассказывали.

— О милая пани, когда ухаживаешь за красивой женщиной, чего только не наврешь сам о себе! Павлин, чтобы обратить на себя внимание подруги, распускает хвост. И хвост у него, знаете ли, действительно очень красивый. А у бедных мужчин нет хвоста. И они вынуждены рассказывать впечатлительным паннам всякие небылицы. Сознайтесь, моими мнимыми похождениями вы возмущались притворно. На самом деле мои мнимые преступления показались вам забавными и восхитительными… Впрочем, все это было давно, когда, как я уже упомянул, вы были еще не пани, а панной. И никак не графиней. И ваш отец торговал рыбой в Венеции. Не так ли?