«Люди всегда несправедливы к своей эпохе. Им кажется, что отцы и деды жили интереснее, творили по-настоящему великие дела, а самим им достались времена скуки и надоедливой суеты.

Между тем и Александр Македонский и Цезарь в свое время и для своих современников выглядели совсем не такими, какими видим их мы. В их жизни были не только победы, мудрые изречения. Говорят, по вечерам у Александра Македонского очень болело колено. Полководца это крайне беспокоило и занимало его ум не меньше, чем битвы с Дарием. Цезарь вел себя с царицей Клеопатрой как мальчишка: лгал, сулил ей трон мировой империи, что было явно нереальным обещанием. Да и сама Клеопатра оказалась не мудрее обычной, не царствующей женщины, поверив во все то, что говорил ей Цезарь.

Мы еще помним, что Микеланджело и Рафаэль редко меняли белье и не любили банных дней. А для тех, кто придет через столетия, эти художники станут почти богами, творцами бессмертных картин. И никому не будет дела до того, что знаменитый золотых дел мастер и скульптор французского короля Бенвенуто Челлини порой поступал как заправский разбойник. Мне рассказывали, что его рука привычнее к шпаге и кинжалу, чем к резцу. Но люди запомнят не сомнительные приключения Челлини. Они станут радоваться его искусству, будут стремиться хоть краем глаза взглянуть на его Персея. И может быть, проклянут французского короля Карла IX не только за его кровавые дела, но и за то, что он приказал переплавить на золото чудесную солонку, изготовленную Челлини, — с фигурой Посейдона и Геры…»

«Дед Григорий, старый столяр, которому, наверное, не меньше лет, чем ворону, живущему на колокольне Кафедрального костела, утверждает, что он помнит побег из города портняжьих подмастерьев. Вряд ли это правда. Григорию лет восемьдесят, а подмастерья бежали ровно семьдесят лет назад, в 1504 году. Не мог же десятилетний Григорий запомнить все те подробности, которые он сообщает. Вероятно, многое он услышал еще в детстве от старших. Значит, судьба подмастерьев волновала людей. Об этом часто говорили вслух, не стесняясь присутствия детей.

Итак, однажды решили тайком бежать из Львова портняжьи подмастерья, чтобы найти страну, где всегда светит солнце, где люди от рождения и до смерти никогда не печалятся, поскольку им каждая минута в радость. Нашелся и человек, который обещал привести в эту страну. Он будто бы знал дорогу. Звали человека Василий Рябой. Он и вправду был рябым. И молодость будто бы провел на Афоне монахом, а затем ушел из святых мест, стал жить в местах обычных, земных. Скитался по городам и странам. Добрел и до Львова. Здесь, нервно поглаживая рыжую бороду и устремив на собеседника странные, колючие, нечеловеческие глаза, он бормотал:

— Бежать! Бежать! Туда, где всегда солнце. И днем и ночью. Там даже вороньё не черного, а белого цвета. С голубыми глазами птички. А смерть приходит не с косой, а в белой фате, чтобы не убить тебя, а, напротив, наградить вечными ласками неземными. От зла надо бежать!

И подмастерья во главе с Рябым бежали. Но зло, которое на этот раз выступило в обличье цепаков (стражников, вооруженных цепями), оказалось проворнее. Беглецов настигли и забили до смерти.

— Не бойтесь, братья! — кричал Рябой, закрывая лицо от ударов. — Сейчас она придет — смерть. В фате. Красивая. И спасет от боли и крови.

Через год после гибели подмастерьев и Рябого стали собирать деньги, чтобы на могилах беглецов воздвигнуть храм. Сначала поставили деревянный. Но его кто-то поджег. По чьему приказу или наущению? Однако горожане не успокоились. Сгорел деревянный храм? Значит, здесь будет поставлен каменный. Он огня не боится. Новый храм уже строится. Правда, медленно. И я тоже отдал на строительство три злотых…»

«…Кто сегодня самый могущественный человек в Польше? Наверное, князь Константин Острожский. Король в Кракове и тот побаивается князя Константина. Не ровен час, соберет Константин войска и двинет на Краков. Острожским к войне не привыкать. Бивали их полки и татар и тевтонов. Случалось — гнали из Львова королевские войска. А вот недавно взяли верх над Константином не с помощью оружия, а хитростью.

Есть у князя любимая племянница — Елизавета Гальшка. Мне ее видать не довелось, но все говорят, что женщина эта красоты необыкновенной. Золотые волосы и голубые глаза, а лицо такое светлое и ясное, что никаких белил не надо. Значит, не в Острожских пошла. Острожские — уроды. Сам Константин — человек без шеи. Голова прямо к телу прилеплена. Даже на голос он оборачивается, как волк, всем корпусом. Видел я, как князь однажды шел по улице, — он не просто шел, а топтал эту улицу. И под княжьим сапогом торцовая мостовая скрипела, вздыхала, молила не давить ее так тяжко. И все же занесли на грозного Константина руку. Сделали это, конечно же, иезуиты. Кто же другой? Поначалу обратили в свою веру мать Елизаветы — желчную, злую, завистливую и недовольную своей судьбой княгиню Беату. Страшна Беата, как смертный грех. Всех ненавидит. На все жалуется. Считают, что старуха выжила из ума. И напрасно. Она даже очень себе на уме. Глядите-ка, чего она наделала за последние годы. Воспротивилась браку дочери, Елизаветы, с православным князем Дмитрием Сангушко. Об этом князе рассказывают разное. Ясно одно — человеком он был решительным: взял приступом замок Гальшки, выкрал невесту и увез в Чехию. И это было ошибкой. В Чехии отыскал Дмитрия родственник Беаты Мартин Зборовский, который изящным манерам учен не был и умом не блистал. Но рубакой слыл отличным. И доказал это. Он вызвал Сангушко на поединок и в пять минут сделал Гальшку вдовой. Тут уж старая Беата помчалась в Краков к королеве Боне с просьбой найти Гальшке такого жениха, который был бы мил не только невесте, но и двору в Кракове.

Престарелая вдовствующая королева, которую в Польше не любили, во всем старалась доказать свою самостоятельность и часто перечила своему сыну — королю.

Поэты тех времен любили писать на балу эпиграммы, подчеркивая, что она вздорна, склочна, не понимает характера страны, что все ее помыслы — возвратиться на родину, в Италию. Одна из таких эпиграмм дожила до наших дней. Вот точный текст ее:

Итак, старая королева Бона то ли по капризу, то ли из желания досадить королю, склонявшемуся в ту пору на сторону католиков, назвала православного князя Семена Слуцкого. Но в то самое время, когда Слуцкий готовился к свадьбе, магнат Лукаш Гурка стоял на коленях перед королем и просил дать другую „королевскую бумагу“ — разрешение жениться на Гальшке. Подумать только: десятки городов, леса, поля в приданое. Можно ли такое упустить? Все это может перейти в руки схизматиков… Король теребил редкую бородку. Король о чем-то думал… Король любил впадать в задумчивость. Это спасало от необходимости действовать…

— Вот как мы поступим, — сказал он наконец. — Ты получишь от меня одну грамоту: я разрешу тебе жениться на княжне Острожской. Но больше вмешиваться в эту историю не буду. Как ты заполучишь Гальшку, не мое дело…

Лукаш Гурка в благодарности склонил голову и поцеловал руку королю. Он все понял.

Вскоре королева Бона выехала на отдых в Италию. И, как говорят, король поспособствовал отъезду строптивой матери.

Час пробил! У Гурки к тому времени уже был готов отряд в триста человек. Но и этого ему было мало. Гурка нашел где-то пятерых ребят из Плоцка, которые отрекомендовались мастерами по осаде крепостей. Ребята эти привели своих друзей. И в конце концов на Львов выступила полутысяча вооруженных головорезов, готовых на все, только бы получить свою долю от богатств Гальшки.

Львов считался свободным городом. Им управлял выборный орган, а королевскую власть на месте представлял староста. Вот ему-то король Сигизмунд II и отправил распоряжение оказать помощь Гурке.

Но львовский староста только руками развел — княжна вместе с матерью спрятались в монастыре доминиканцев. А доминиканцы, как известно, люди решительные и пребольно кусающиеся. Недаром они сами себя назвали божьими собаками: „домини“ — божьи, „кани“ — собаки. Попробуйте их выкурить оттуда! Стены у монастыря толстые. Братья монахи молятся, быть может, и не очень усердно, но стреляют метко. Вскоре Гурка убедился в этом лично. Ни мастера по осаде из Плоцка, ни осадные лестницы, ни вино, которое лилось рекой в глотки осаждающих, не помогли. Монастырь оборонялся. По нему вели огонь из только что отстроенной Пороховой башни, с близлежащих холмов, перекрыли все пути подвоза. Никто не смог бы пройти в монастырь или выйти из него.

Гурка нервничал. Он звал мастеров по осаде, кричал на них, требовал, чтобы они показали наконец свое умение.

— Все идет правильно! — отвечали мастера. — Закончатся когда-то у монахов запасы пороха и харчей. Вот мы их тогда, голубчиков, и возьмем тепленькими. Как птенцов в гнездышке.

— Не вижу конца этой истории! — кричал Гурка. — Басурманам понадобилось меньше времени, чтоб взять Константинополь! Может, у них там пороха и солонины на тысячу лет хватит! Почем я знаю?

— А ведь можно узнать точнее. Тут к ним нищий просится. Мы его не пропустили. Надо дать ему злотый, а пообещать еще три, если он разведает, что делается в монастыре.

— Привести нищего сюда! — распорядился Гурка.

Это был не человек, а жалкий ком грязи, спутанных волос и дырявого холста.

— Зачем тебе в монастырь? — спросил Гурка.

— Там вкусный суп! — ответил человечьим голосом грязный ком. — Вкусный пахучий суп.

— Тебя монахи любят?

— Очень любят. Соломы дают постелить на ночь. На камнях не сплю. В святой обители такого не бывает.

— И тебе в монастыре повсюду разрешают ходить? В любую келью, в любой зал?

— А как же! — воскликнул нищий. — Я ведь юродивый. Значит, тоже святой. Меня богородица охраняет. Все любят. И люди любят, и всякая прочая божья тварь. Меня собаки, к примеру, никогда не кусают. Рядом кто-нибудь идет — так того могут на куски разорвать. А меня никогда. Напротив, даже угощение предлагают.

— Кто? Какое угощение?

— Ну, собаки… Если которая где лишнюю косточку раздобыла, а я поблизости, так обязательно и мне предложит полакомиться… Понимает. Не так, как некоторые.

Гурка бросил нищему грош, тот не поднял.

— Деньги мне ни к чему. Я человек святой…

Его отпустили. И он пошел себе сквозь оцепление в монастырь. Он был слишком уж безумен и никаких поручений не выполнил бы.

А через два дня львовскому старосте пришла на ум счастливая мысль перекрыть водопровод к монастырю. И осажденные сдались.

Злой и надменный, шел в окружении телохранителей Лукаш Гурка по длинному коридору. Где княжна? Ее нашли в монастырской церкви. Гальшка в фате стояла рядом с алтарем и держала за руку высокого юношу. Юноша тоже был весь в белом с голубым. С его плеч спускалась горностаевая накидка на атласном подбое.

— Здравствуй, Лукаш Гурка! — сказал юноша голосом юродивого. — Я князь Семен Слуцкий, а это моя законная жена Елизавета.

— Когда венчались?

— Час назад.

— Это мы разберемся! Кто шумит во дворе?

Действительно, у стен монастыря слышались крики и звон оружия.

— Это мои люди, — сказал князь Слуцкий. — Передовой отряд. К вечеру должны подойти остальные.

— Ничего, король решит…

Король, узнав о событиях во Львове, опять щипал бородку. Размышлял. А размышлял король, как известно, лишь в самых трудных случаях. В иных — делал вид, что размышляет. Не более. Но это был трудный случай. Отступить нельзя — скажут, что королевское слово теперь ничего не значит. Но и развести без разрешения Рима Елизавету Острожскую с Семеном Слуцким тоже невозможно.

Как быть?

И король совершенно неожиданно постановил: Гальшку запереть во Львове, в крепости Высокий замок, и ждать дальнейших решений… Король не уточнил, кто должен был принять эти решения. Но звучало убедительно. И только сейчас мы можем в полной мере оценить соломонову мудрость короля. Ведь потрясенная Гальшка сошла с ума. И вопрос о том, кому же быть ее мужем, отпал сам собой…

Люди, приезжавшие из Острога, рассказывали, что Константин Острожский, узнав о болезни Елизаветы, долго стоял в зале замка у окна, смотрел на стольный Острог, затем произнес одно только слово:

— Понятно.

Не простит Константин. Он вообще не умеет прощать. Никому. Ни королю, ни папе римскому, ни господу на небесах. Для начала Константин забрал к себе Елизавету. Она все чаще заговаривалась, плакала, звала Семена Слуцкого…

Молчит князь Константин. Неспроста это. Что замышляет? Недавно отбился от татарского набега. Пленных набрал тьму. Но из Острога носа не кажет. Ни во Львов, ни в Вильно, ни в Брест.

Князь пугает Краков своим молчанием.

Я спрашивал у печатника Ивана, почему он не просит помощи у князя Острожского.

— А зачем просить? У князя свои заботы, у меня свои.

Но во Львове стало известно: князь хочет, чтобы печатнику отвели для работы келью в Онуфриевском монастыре. С кем передал он свою волю? Я этого не знаю. Странно, что не знает и печатник Иван…»