— Ага, ну тогда ясно, пиши, — говорю я на прощание, — лучше всего мемуары. Под названием «Какая я была шизанутая».

И говоря это, прежде чем она успеет меня за такие слова убить, в чем я уверен, что она это планирует, я вылетаю из комнаты в режиме фаст-форвард и хлопаю дверью. Потому что мне надо еще вернуться за утерянным коротковолновым радио, потому что я так не сдамся, я должен его забрать. Потому что классная с ним была развлекуха, мне понравилось.

И когда я выбегаю во двор, и никто меня не задерживает, я сразу же хочу проверить: а вдруг то, что она говорила, случайно типа правда. И я должен это проверить, чтобы не оказалось, что меня прокинули как последнего дундука. Я подбегаю к стене и сначала легонько по ней стучу: тук-тук. И действительно, к моему удивлению, раздается звук, как будто я не в стену стучу, а распаковываю телевизор и балуюсь пенопластом. Пенопласт, картон и стекловата, вот из чего построен этот город, тебе показалось, Анджей, говорит моя мать, стоя у газовой плиты и жаря колбасу, тебе показалось, что ты живешь, тебе просто приснился эротический сон на твою тему. Ты ведь не думаешь, что все это происходит на самом деле, город-то ведь бумажный, и я тоже сделана из картона и езжу на работу на такой же типа машине, а ты, когда смотришь в окно, как я уезжаю, даже не врубаешься, что это всего-навсего купленные в киоске турусы на колесах. Да, да, Анджейка, давай, обманывайся дальше, сотрудничай с фотомонтажом, который Масовская сварганила для твоего удовольствия, давай, суй голову в петлю.

Все, эти глюки меня достали. Я больше не могу. Я больше не намерен терпеть хамское издевательство над моей психикой, которое они на мне экспериментируют, эти неизвестные враги с другого берега реки, которые дергают за ниточки в этом представлении, проводят на мне эксперименты на животных, используют мои ткани для производства дорогих кремов с коллагеном и эластином, разводят меня на сапоги и сумочки. Я не выдержу этой неизвестности, я весь дрожу от возмущения и отчаяния. И как разгонюсь с небольшого расстояния, как разбегусь, как ебну в эту стену плечом, всем телом с головой включительно, как врежусь в это глюкало. И всё: я уже не знаю, что правда, а что только слова на бумаге. Вокруг опять раздается темнота.

А дальше все было совсем не так, как показывают в мультиках про тряпичную собачку, красную в черную клеточку. Трали-вали, собачка несется по полу, херак об угол шкафчика, и звездочки перед глазами, но сразу встает, отряхивается от того, что у нее отвалилось, и бежит дальше, весело виляя хвостиком. И если разобьет вазу, то ничего страшного, ваза быстренько сама склеится, монтажер уж позаботится, чтоб пленка перекрутилась назад, нажмет на кнопку rev, прежде чем Оля или Эля вернется из школы и начнет орать, что ты натворила, проказница, какой беспорядок, настоящие авгиевы конюшни, вот вернется мама, она тебе покажет.

Ничего подобного, в этом устройстве только одна кнопка play, нажатая на веки вечные, вросшая в корпус. И мультик продолжается. Но в одном я уверен, этот приборчик испортился, слышь, мужик, испортился приборчик-то. Какой-то элемент, какой-то винтик того, выпал, пленка порвалась и трепещет на ветру.

В конце концов, я не хочу, чтобы меня обвинили, будто бы я вру. Потому что сейчас все начнут: да, да, Сильный, до свидания, иди лечись в районную поликлинику от мифомании, мы на тебя даже карточку постоянного пациента заведем и медицинскую страховку тебе оплатим. Потому что этого не может быть, ну, скажи сам, кто блюет камнями, это же противоестественно. Мы еще понимаем прикол, когда Кисель напился пива с окурками, он тогда проглотил один, а стошнил два, но это как раз физиологически объяснимо. А вот ты тут чего-то заливаешь, врешь по-черному, твой глюк совершенно не по масштабу здоровой польской действительности, тебе начисто снесло крышу и все антенны погнуло, ты уже не отличаешь, что правда, а что твой личный мираж. Да-да, Сильный, классно ты все это рассказал, мы тебя любим, в микрорайоне ты человек уважаемый, но в эту чушь мы по-любому не верим, так что давай кончай этот детский сад.

А я скажу так: я тут никому ничего доказывать не собираюсь. Все, блин. И клятвы на бело-красном знамени вы от меня не дождетесь.

Я прямо скажу: эта непроницаемая ночь наступила, скорее всего, согласно постановлению от 15 августа 2002 года по случаю моего столкновения со стеной районной комендатуры под вывеской «Польская полиция. Товарищество с ограниченной ответственностью», в чем я целиком и полностью отдаю себе отчет и заранее чистосердечно признаюсь. И это вам не фокус-покус, не бельмо, которое налепил мне на глаза польский представитель Волшебника Изумрудного города. Это потеря сознания в своей классической версии, о которой можно прочитать в каждом учебнике по гражданской обороне. А если учесть остальные химические наслоения этого тяжелого дня, отравление ядовитым американским панадолом и его нежелательные реакции в сочетании с другими лекарствами типа амфетамин и сибазон, то вполне логично, что мне плохо и крышу не то что снесло, она просто развалилась на мелкие кусочки, и это не просто короткое замыкание типа «Катя Ковальская насчет дури не дура», это окончательный крах системы нервного оборудования. И даже если рассуждать логически, этого просто не может быть, чтобы я в таких обстоятельствах просто трахнулся головой об стену, и все. Продрых пару часиков, проснулся хорошо отдохнувший, свежий, полный жизненных сил и начал переставлять мебель.

И вот что я еще скажу: я, наверно, потерял сознание, но это была не обычная потеря сознания, типа просто темно в глазах, смотришь налево, смотришь направо, и ни фига. Нет, тебе что-то снится, тебя глючит, мультики такие взаправдашние, что ты не можешь из них выйти, сказать до свидания и хлопнуть дверью. Нет, этот номер не проходит. Машина работает, и ты в этой машине — винтик, тысячей проводов подключенный к потолку, возврата нет.

Я только скажу насчет того, что говорил уже раньше: это был глюк, супергиперглюк, глюк моей жизни, хотя мне и раньше снились кошмары, однако не до такой же степени кошмарные. Всегда оставались какие-то сосуды, подключенные к действительности. А тут просто полная глюков банка, старательно пастеризованная и закатанная наглухо.

Так оно и было, и я прямо говорю, без всяких там научных теорий, метафор и объяснений трудных слов: фабрика гербов. Мужик откручивает орлу голову, второй вытряхивает содержимое, прикручивает голову на место, третий проглаживает орла горячим утюгом и приклеивает корону, а четвертый наклеивает его на красный фон. Полное сотрудничество и высокая производительность труда: сто гербов в минуту. Отзвуки тотальной бойни, орлы на гладильной доске дикими голосами вопиют к небесам об отмщении, оставьте нас, мы не согласны. Тут вдруг оказывается, что это такой мультик крутят по проектору. Масовская стоит перед экраном и размахивает указкой. Кругом сидит публика. Двойная публика, потому что отражается в окнах и ее в два раза больше, публики все больше и больше. Кто это? — орет Масовская взволнованной толпе и тычет указкой в экран. У-бий-цы! — скандирует разъяренная публика. А что они делают? У-би-ва-ют! А что чувствуют орлы? Стра-да-ни-е! И что еще? Боль!

И опять все сначала. Вдруг на экране появляется ни больше ни меньше, как сам президент Квасневский с женой Иолантой, они сошли с газетных страниц и теперь гуляют то под ручку, то за ручку, то в лесу, то на озере, что за глюк, а публика уже просекла и вдруг как заорет: президента на чучело! президента на чучело! Толпа безумствует, крушит все на своем пути, и тут ни с того ни с сего я слышу крик, который возносится над толпой: Сильного на чучело! Сильного на чучело! И тут Масовская как прицелится в меня своей указкой, и я вижу, что кончик метит мне прямо в сердце, поэтому говорю: ну что ты, Масовская, мы ведь друзья, а? Мы ведь друг и подруга, чего это ты вдруг, не любишь меня, что ли? Если я тебя тогда обидел, то сорри, я ведь не всерьез, ну, Масовская… кончай… хватит… но у меня уже такое предчувствие, что мне кранты, что мне уже недолго осталось, что-то уже пульсирует и типа даже покалывает, и я думаю, это мое сердце решило отмочить мне номер прямо перед смертью.