Она переворачивается на правый бок, не выпуская из руки фотографию.

— За систематическое непослушание он просто вышвырнул бы из ашрама.

— И по-твоему, это было бы справедливо?

Она на миг задумывается:

— Да, в общем, да.

— Отлично. — Я опускаюсь на колени и — пытаюсь ее поднять. Сначала она весело хихикает, потом начинает злиться и отбиваться. Хватаю ее за руки и тащу к двери, она даже пытается меня укусить, но — не удается. Потом кричит, чтобы я не смел, не смел ее трогать. Похоже, каждое мое прикосновение она воспринимает как домогательство. Ну а я швыряю ее на землю, посреди каменных букв.

— Ты… ты ведешь себя нечестно, — говорю я.

— А вы… вы хотите со мной переспать, — парирует она.

13

Конечно, хочет. Как он меня швырнул! Наглый тип! Я, видите ли, нечестная. «Ты ведешь себя нечестно!», и трясет передо мной пальцем — ты… ты. Это все из-за того, что я никак не расколюсь. И конечно, он не просто так меня хватал, то за руки, то за талию. Разве просто так станет кто-нибудь липнуть? Вот это самое противное, когда имеешь с ними дело, с парнями. Сижу среди камней и рассматриваю ссадину на руке, коленка тоже ободрана. О-о! Как же громко я ору:

— А то нет! Ты, притворщик хренов! Распускаешь, чуть что, руки, потому что я не собираюсь пластаться перед тобой, как все эти твои цыпочки.

Щелк-щелк — это я, не помня себя от бешенства, ломаю пальцы, нервно щелкаю суставами. Я точно знаю, что он хочет со мной переспать, потому так прямо и сказала. А он пристально смотрит на меня, ледяным взглядом, и молчит. Я отвожу глаза… растущие вразброд деревья, холмы, все вдруг стало холодным и смурным, как будто он призвал их ему посочувствовать, поддержать его справедливые упреки. Так тянулось и тянулось… потом он наконец подошел и, глядя на меня сверху, сказал такую пакость, хуже не придумаешь. Сказанул, ни разу даже не запнувшись:

— Не всякое прикосновение означает желание. Но ты, — и он опять потыкал у меня над макушкой указательным пальцем, — ты не можешь даже вообразить, что бывает что-то иное, верно? Потому что вбила себе в голову, — он выразительно постучал себе по виску, — что все тебя хотят. Ты нещедрый человек, Рут. Среди моих знакомых мало кто может потягаться с тобой в черствости. Не могу себе представить, чтобы ты просто так, без всяких расчетов, кого-то обняла, подарила себя.

Это здорово меня задело. Я совсем не такая, просто он меня не знает.

— Мы заключили договор, Рут. А ты его нарушила.

Подумаешь! Да, я пыталась вырваться на свободу. Сволочи поганые, затащили меня обманом, потом еще и в эту халупу упрятали. Что, дяденька, забыл? Договор… тоже мне Мефистофель… хи-хи-хи, можно подумать, душу мою купил… Нет, на дьявола он явно не тянет. Так я ему и сказала. Эффект был чумовой! Понесся как ошпаренный к дому, но на середине пути его вдруг застопорило. В тот момент я здорово струхнула, ну, думаю, сейчас изобьет. Лежу ни жива ни мертва и только считаю про себя: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Смотрю, он разворачивается и идет… и сейчас — вот сейчас! — на меня наступит… одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

— Как тебе известно, я люблю, чтобы был порядок. Будь добра, положи эти камешки так, как они лежали раньше!

Вот идиотизм, и с чего он так распсиховался, сам же первый начал, не наговорил бы мне гадостей, я бы и про дьявола не ляпнула. Если честно, он здорово меня обидел, можно сказать, плюнул в душу, и религия тут ни при чем. Оттаскиваю камни — пока снова в кучу, хоть это меня и бесит. Почему оттаскиваю? Не хочу, чтобы он считал меня безнадежно черствой, неспособной «просто так» кого-то обнять. Глупо. Глупо было приплетать дьявола, ведь в тот момент победа-то была моя. Дура я, дура, подбросила ему такой козырь! Пусть говорит что угодно, я умею быть щедрой, отдавать себя всю… У меня уже было это.

Складываю камни в кучу, а в голове: «…закрепим тему: итак, ты создаешь свою собственную реальность».[50] Но при этом Баба сам говорит, что только на Западе «я» подменяет Бога, и еще про то, что «я» — это зеркало, которое бесконечно все искажает. Я пытаюсь вспомнить, что он говорил о единстве, о том, что все мы едины. Концепция неделимости[51] жутко интересная, но только почему-то сразу вылетела из головы.

Паршиво, что мистер Глаженые Джинсики впихивает мне в глотку свои представления о том, что такое реальность, впихивает, хотя сам повторяет только чужие слова.[52] А самое отвратное вот что: мои собственные знания, полученные в результате коллективного постижения, — какие-то рыхлые, клочья разрозненных сведений. В наших брошюрках ничего конкретного. Действительно, начнешь сомневаться в том, что нужно заглатывать всю эту ерунду, что она выведет на правильный путь. Я ведь никогда и ни о чем не спрашивала, если интуитивно чувствовала, что Учитель прав.

А что, если Пи Джей специально сбивает меня с толку? Чтобы заманить в постель? Доказывает, что я чересчур эгоистична, втайне надеясь, что я поддамся и тогда он сможет меня трахнуть. Одна часть моего сознания твердила: «А ведь он прав, я жадина, все только себе, ни с кем не считаюсь, никому ни в чем не уступаю»; другая ей возражала: «Да мало ли что он несет, не напрягайся». Такая раздвоенность — участь всех, у кого сильная интуиция, вечно ищешь подвох и все пытаешься вычислить, права ты или нет, и так противно даже думать о том, что этот подвох есть. Попробуй-ка тут защитись…

Тащусь в дом, где, урча от удовольствия, накидываюсь на оставленную мне четвертушку торта. Какой обжора, а ведь не подумаешь, что он из тех, кто заедает стресс сладеньким, вроде бы такой волевой, не то что я… Опять уже перемыл всю посуду, еще одно доказательство моей безалаберности и эгоизма. Мне делается стыдно. А этот тип уже развалился в своем кресле, ждет. Ну а мне-то что делать? Сесть напротив? По его милости мне так не по себе, словно я должна быть еще и благодарна ему… за то, что он сюда притащился.

Разболелась голова, дико неохота клянчить у него таблетку, но — придется. Господи, до чего же грязные у меня ноги и до чего же я устала.

— У вас есть что-нибудь от головной боли?

У него есть аспирин, ему велели постоянно его принимать, аспирин разжижает кровь. Беру три таблетки. Говорить вроде бы особо не о чем. Смотрю Пи Джею в глаза, оказывается, они у него карие. Он улыбается мне, и тогда я говорю:

— Я пойду посплю.

— Давай, еще успеешь.

— То есть?

— Иди и спи, если хочешь. Они подъедут только в семь тридцать.

— Кто?

— Твои. Тим, Мириам, Ивонна. Заберут нас, посмотрим там, на ферме, одну пленочку.

— Какую еще пленочку?

— Увидишь.

— Что-то вроде «Я оставил свои мозги в Индии»?[53]

Он даже не улыбнулся, только изобразил аплодисменты. Давай, давай, пожалей бедняжку, ведь ничего у него не клеится, еще охмури его… он по крайней мере пользуется дезодорантом.

Иду в душ, предварительно кротким голоском поклянчив: «А можно мне, ради Христа!» Но сначала надо зайти в спальню. Шкаф — нараспашку, и я натыкаюсь взглядом на свое отражение в зеркале, приклеенном к дверце изнутри. Настоящее привидение, и сама не очень понимаю, что меня так тревожит. То, что эта комната такая… безликая, или мое собственное лицо, которого тоже как бы нет, лицо призрака? Здесь жарища, но меня почему-то слегка знобит… какая-то смутная мысль бродит в моей голове. Короче, прикидываю, как определить, когда тебя действительно любят. И насколько можно быть в этом уверенной… если даже я сама испытываю чувство любви, значит ли, что то же самое чувствует тот, кого любишь? И что для меня все-таки было бы важнее? Что Баба, предположим, не любит меня, что ему нет до меня дела? Или что он не оценил мою любовь, не прочувствовал ее глубину? Или… или постепенное понимание того, что любовь сама по себе — лишь иллюзия, абсолютно бессмысленная. Я резко захлопываю дверцу шкафа.