А вот дом… Этим словом славяне с древнейших времен называли постройки. Но какие? Иногда я считаю этимологический словарь самой бесполезной книгой на свете: кроме того, что дом связан со словом «строение», он ничего не желает мне объяснять! Приходится скрести по сусекам. Оказалось, домом, домовиной в некоторых областях России называли место для потусторонней жизни, т. е. могилу, гроб. «В Воронежской губернии, — пишет Александр Афанасьев, — простолюдины не говорят: иду домой, а говорят: иду ко двору; «идти домой», по их мнению, равносильно выражению «идти в могилу»[2]. Что ж, всё сходится: «хоромы» и «хоронить» тоже родня. Дом — место для жизни — это и место для смерти. Последнее значение совершенно исчезло из нашего языка, видимо, вместе с традицией строить дома на том же месте, где захоронены предки, Или хоронить предков под крыльцом дома, в котором они жили. Домом стали называть постройки в городе или избу со всеми пристроями.
Дом — строение[3]. Но вот поставили в нём тёплую печку-истопку — и появилась истьба, или изба. Скажем: русская изба — и возникает образ деревянного, крепкого и тёплого дома. Пожалуй, каждый, живущий в России, представляет, что такое русская изба. У кого-то бабушки и дедушки живут в деревне, кто-то и сам деревенский. Один видел избы из вагона поезда, другой — в этнографическом музее. И, наконец, на сотнях известных полотен запечатлена русская изба. А кому не довелось бывать в крестьянском доме, узнаёт о его устройстве из сказок, колыбельных и потешек. На курьих ножках — не дворец, не хижина, не коттедж, а только изба. «В лесочке, лесочке избушка на кочке. Блинами покрыта, оладьями подбита». Или: «Изба пирогом подпёрта, блином покрыта». Это я своим детям пела. Почему пирогами, блинами и оладьями — тоже ещё надо разобраться. Пока же главное, что ни про какую дачу так не споют, — только про избушку.
Тётушка старательно припоминает народные присказки и попевки, в которых встречается изба:
так приговаривают, когда ребёнок учится ходить.
это байка, колыбельная.
Сон и Дрёму ещё можно представить, а как выглядит сказочный очеп? Но слово услышали и запомнили — может, даже и своим внукам споём.
Многие вещи современной квартиры ведут свою историю из деревенского дома. Да и современный горожанин тоже. Многоэтажный дом появился в городе не так давно — ещё каких-нибудь сто лет назад наши самые крупные мегаполисы были застроены такими же, как в деревне, домами.
Поэтому к истокам — это в деревню и никуда больше.
Мы выезжаем на трассу. Какое-то время небоскрёбы ещё глядят на нас зеркальными окнами, потом их сменяют коттеджи из красного кирпича, и только затем — настоящие крестьянские дома.
Тётушка обращает наше внимание на то, что у крестьянских домов разный характер. Одни смотрят насупившись, другие с достоинством, третьи красуются-улыбаются. Но нет среди них таких, которые бы кричали: мой хозяин самый богатый, я лучше всех! У крестьянского дома не просто характер, у него есть ещё и достоинство. Изба не позволит себе ни единой безделицы — каждая мелочь в ней имеет глубокую традицию, помнит, зачем она: ничего для бахвальства, для «просто так». Любая деталь тут имеет смысл не только как строительный элемент, но и как часть Вселенной. Зная это, с грустью начинаешь смотреть на «вселенные», наскоро сложенные из красного кирпича, — такие они убогие, несмотря на размеры, наличие башенок и статуи львов у крыльца. Да и многоэтажка напоминает скорее не Вселенную, а камеру хранения на вокзале.
— Если бы наш прапра… мам, кого ты там самого древнего из наших предков знаешь? — спрашивает Младшая. За свою школьную жизнь она уже дважды писала сочинение на тему «Моя семья», но имена предков так и не запомнила. Да и я, начав заниматься родословной, не смогла заглянуть дальше пятого колена.
— Анисий. Это он в конце XIX века, году примерно в 1895, запряг волов в большую телегу и — цоб-цобе — двинулся из-под Киева на Алтай. Без всяких реформ, сам по себе.
— Зачем уехал? Так бы мы сейчас в Киеве жили, — вздохнула Младшая, забыв, что хотела сказать.
Тихон молча ведёт машину. А я думаю про нашего прапрадеда. Это как же трудно было жить, что продали, а то и оставили родне свои дома, сложили на повозки вещи и отправились в дорогу, в волшебную страну Сибирь, где вволю и земли, и леса. Из монастыря забрал Анисий свою слепую сестру. Звали её Просвирья, но никто не знает, настоящее это имя или прозвище — за то, что пекла просвирки для церкви. Просвирья взяла с собой сундук. А в нём двадцать икон — всё её богатство.
— Наверное, они и здесь проезжали, — глянув и окно, сказала Младшая.
Может, и проезжали. Три года до места добирались. С началом весны трогались, а как заморозки ударят, останавливались в какой-нибудь деревне, нанимались на зиму в работники. Волы не подкованы, по скользкой дороге не пойдут.
— Да ты что, Прасковья, сказать-то хотела? — вспоминает тётушка.
Младшая едва заметно морщится: она не любит своё имя. Может, зря я такой обет давала, прося у Бога девочку: дать дочери имя двоюродной прапрабабки. Икона, к которой я обращалась, — последняя сохранившаяся и семье из привезённых бабушкой Просвирьей. Ну, Просвирьей-то и у меня язык не повернулся дочку назвать… Имя Прасковья на детской площадке никто выговорить не мог. Тогда примчалась на помощь тётушка, рассказала, что святая Параскева Пятница в древности звалась Макошью, и в садике младшая может представляться Машей. Но год рождения Прасковьи оказался урожайным на Маш, и девочка испугалась, что её будут путать с пятью другими Машами. Я, огорчившись, что дочь не хочет быть Параскевой, звала её просто Младшей, сокращая иногда до Млады. Но мысленно всегда называла настоящим полным именем.
— Я просто подумала, что если бы дед Анисий попал в нашу современную квартиру, то сильно бы удивился. Если ты, мама, до сих пор не умеешь с телефона эсэмэски отправлять, то он бы точно обалдел: столько техники в доме!
— Думаешь, ты бы в его избе не растерялась? — хмыкнула тётушка.
Да уж, попав в те далёкие времена, мы бы тоже растерялись от обилия правил: не на ту лавку сел — жди неприятности, а то и смерти; не в ту сторону головой лёг — болезнь навалится. Горшок из печи вынуть, не расплескав, — умение нужно; печь растопить — сноровка. Пропасть между дедами и внуками за последние сто лет выросла. И вроде времени-то всего один век, а пропасть — как между цивилизациями.
Тихон сбросил скорость; мы выехали на мостик через Пышму.
— А знаете, — тут же вспомнила тётушка, — в русской избе тоже был самый настоящий мост — так назывался пол в сенях. Мостом называли сени или настил, помост, который отделял переднюю избу от задней. Передняя изба (жилая) — та часть, в которой стоит печь. Задняя (холодная, летняя) — комната, которая не отапливалась. Мост находился не на земле (иначе какой же это мост?), под ним ещё оставалось место для животных. В северной части России дома строили на подклетях (в них жили домашние животные), так что строения получались двухэтажными.
В Ярославской и Костромской губерниях мостом называли скамью для вёдер с водой, которая располагалась в сенях, у входа в избу.