Поэтическая речь резко отделена от обычной, даже по фонетическому составу; Ломоносов стремится установить для поэзии идеальную фонетическую норму: "произнесение в штиле" должно склоняться "к точному выговору букв"[599], чего не требуется от практической, разговорной речи. При этом особое значение получал вопрос о поэтическом языке, воздействующем уже по одному своему лексическому составу.

Существуя вне своего прямого значения, в плане "сопряжения идей" слово должно было давать лишь известную настройку, действовать не само по себе, а своей лексической окраской. Функцию лексической окраски выполняла лексическая принадлежность слова. Ломоносов осознает языковые явления как явления литературные[600], результатом чего является отбор церковнославянской лексики ("О пользе книг церковных"). Новостью здесь являлось не господствовавшее и до него разделение на три штиля[601], а самый отбор слов по их лексической принадлежности, оцененной как лексическая окраска: "По важности освященного места церькви божией и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит"[602]. Церковно-славянское слово здесь важно потому, что окрашено лексическим строем, в котором находится. С точки зрения литературной не столь важно, подлинный ли данное слово церковнославянизм или нет, — важно, как оно окрашено в данном направлении. Недаром Пушкин называл церковнославянизмы (resp. архаизмы) библеизмами[603]. Церковная лексическая окраска является таким же средством возвышения и отторжения от разговорной речи, как в синтактическом отношении — инверсии, в фонетическом нормативная поэтическая фонетика. [Любопытно, как впоследствии отстаивает права "книжного языка" архаист Шишков. Шишков защищает фонетическую норму как принадлежность высокого стиля: "Важному и красноречивому слогу приличен такой же и выговор слов <…> В комедиях, как таких сочинениях, которые близки к разговорному языку, можно его ("простонародное произношение". — Ю. Т.) терпеть, хотя и не везде, смотря по простоте и возвышенности разговора <…>" (Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова, ч. III. СПб., 1824, стр. 31–33). Слова и группы разного значения оцениваются им как дублеты одного и того же слова (или группы), принадлежащие разным лексическим рядам. Выписывая ломоносовский стих: "На гору как орел всходя он возносился" (с целью доказать на примере, что в штиле следует читать г как h), он замечает: "Из сего мы видим, что высокий слог отличается от простого не только выбором слов, но даже ударением и произношением оных" (там же, стр. 40; на horu — на гору).]

Задания выразительной речи не совпадают с понятием «совершенства»: не благозвучие, а воздействующая система звуков; не приятность эстетического факта, а динамика его; не "совершенная равность", но "красота с пороками"[604].

Особую конструктивную роль получают в оде «пороки» [Ср. Буало: "Dans un noble projet on tombe noblement" (Лонгин) [В высоких замыслах паденье благородно (франц.)]. Ср. также главы: "Si l'on doit preferer la mediocre parfait au sublime qui a quelques defauts" (chap. XXVII); "Que les fautes dans le sublime se peuvent excuser" (chap. XXX). "Traite du sublime on du merveilleux dans discours. Traduit du grec Longin"[605]]: основная установка оправдывает их как средство разнообразия, так же как «падения» оправдываются как средство ослабления, предлог к отдыху. [Ср. позднее Мерзляков в статье о Державине: "Приметно некоторое утомление поэта <…> Вдохновения бывают и должны быть кратковременны: сии усилия превозмогают слабую природу человеческую. — Поэт совершил свое откровение и должен казаться утомленным" ("Амфион", 1815, июль, стр. 114. Чтение пятое в "Беседах любителей словесности" в Москве).]

С достаточной силой, впрочем, эта конструктивная роль «пороков» была осознана значительно позднее архаистами, шишковцами[606].

Ода Ломоносова может быть названа ораторской не потому или не только потому, что она мыслилась произносимой, но потому главным образом, что ораторский момент стал определяющим, конструктивным для нее. Ораторские принципы наибольшего воздействия и словесного развития подчинили и преобразили все элементы слова. Произносимость как бы не только дана, но и задумана в его оде.

Теория и практика витийственной оды складывается в борьбе. Сумароков выступает противником «громкости» и "сопряжения далековатых идей". В статье "О российском духовном красноречии" Сумароков выступает против витийственного начала: "Многие духовные риторы, не имущие вкуса, не допускают сердца своего, пи естественного понятия во свои сочинения; но умствуя без основания, воображая не ясно и уповая на обычайную черни похвалу, соплетаемую ею всему тому, чего она не понимает, дерзают во кривые к Парнасу пути, и вместо Пегаса обуздывая дикого коня, а иногда и осла, втащатся, едучи кривою дорогою, на какую-нибудь горку <…>". [А. П. Сумароков. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, часть VI. М., 1787, стр. 279.]

Началу ораторской «пылкости» противопоставляется «остроумие». "Острый разум состоит в проницании, а пылкий разум в единой скорости. Есть люди остроумные, которые медленны в поворотах разума, и есть люди малоумные, которые, и не имея проницания, единою беглостью блистают, и подобных себе скудоумных человеков мнимою своею хитростью ослепляют. <…> Полководец только и стихотворец без пылкости разума обойтися не могут. <…> Но сколько при остроумии полководцу и стихотворцу пылкость полезна, толико она и вредна без остроумия". ["О разности между пылким и острым разумом". Там же, стр. 298.]

Достоинством поэтического слова объявляется его «скупость», "краткость" и «точность»: "Многоречие свойственно человеческому скудоумию. Все те речи и письма, в которых больше слов, нежели мыслей, показывают человека тупого. Быстрота разума слов берет по размеру мыслей и не имеет в словах ни излишества, ни недостатка. Сие толкование сколько до разговоров, столько и до письменных сочинений касается". ["Письмо об остроумном слове". Там же, стр. 349.]

"‹….› Пропади такое великолепие, в котором нет ясности". ["К несмысленным рифмотворцам". Там же, ч. IX, стр. 277.]

Значение конструктивного принципа при этом естественно переходит в другую область: "Щастливы те, — иронизирует Сумароков, — <…> которые о красоте мыслей не пекутся или паче достигнуть ее суетную надежду имеют. Они без сожаления рифме, пресечению и стопе мысли свои на жертву приносят". ["К типографским наборщикам". Там же, ч. VI, стр. 312.]

Сумароков борется против метафоризма оды.

"Блаженство сел, градов ограда. Градов ограда — сказать не можно. Можно молвить: селения ограда, а не: ограда града; град от того и имя свое имеет, что он огражден". ["Критика на оду". Там же, ч. X, стр. 77.] И для Ломоносова, и для Сумарокова такие группы, как "градов ограда", "дола далина", были определенным приемом словесной разработки образа.

Для Сумарокова неприемлема ломоносовская реализация метафоры, получающаяся из дальнейшего развития единичной метафоры и враждебная предметной конкретности, являющейся для него результатом сопряжения слов по ближайшим ассоциативным связям; по поводу стихов Ломоносова: