— Вы меня не слушаете, — обиделась Ганка.

— Слушаю, слушаю.

— Не слушаете!

— Ганка, прекрати, — укоризненно посмотрела на дочь Стейскалова. Она подошла к ним, снова поправила у Маковеца одеяло и подушку, потрогала ему лоб рукой: — Может, сделать вам компресс?

— У меня жар?

Ее рука опять исчезла в темноте. Тихие шаги удалились к печи.

— Стой! — донесся снаружи голос Юречки. — Кто идет?

Маковец потянулся к пистолету, лежавшему на стуле у изголовья. Резкое движение причинило ему боль, а пальцы лишь коснулись холодного металла.

В сенях протопали чьи-то сапоги и раздался бас Пашека.

— Наши! Наши! — задохнулась от восторга Ганка.

Юречка уже докладывал обстановку, а Пашек задавал ему односложные вопросы. С ним пришел еще один человек, чье присутствие доставило Маковецу особую радость. Это был командир отделения таможенной охраны Марван. Но где же остальные?

— Мирек, как ты себя чувствуешь? — спросил Марван, подойдя к постели и склонившись над раненым.

— Могло быть и хуже, пан командир.

— Но могло быть и лучше.

— Это верно.

— Сейчас посмотрим. Не волнуйся, мы быстро поставим тебя на ноги.

— А что с вами? Где остальные?

Марван только вздохнул и произнес:

— Они здорово нас потрепали.

— Они стерли нас в порошок! — как безумный, выкрикнул Пашек. — Ребята перепугались и разбежались кто куда. Если бы мы были вместе, нам было бы легче.

— Вы что же, даже не защищались?

— Защищались, но...

— Вас же было двадцать человек... И пулемет...

— Нас осталось всего десять, — вздохнул Марван и начал рассказывать, что с ними произошло.

Иногда Пашек перебивал его, спорил, оправдывался, хотя его никто ни в чем не обвинял.

— Здесь, у шоссе, наша группа распалась. Я настаивал, чтобы мы держались вместе, но они не послушались. Вот мы и остались с Пашеком вдвоем, — закончил свой рассказ Марван.

— Господи боже мой! — вздохнула Стейскалова.

В тишине мерно постукивали старые часы. Обстановка становилась все тревожнее.

— Короче, вы бросили все и бежали, как трусы! — закричал Маковец и задохнулся от боли.

— Пожалуйста, прошу вас, — успокаивала его Стейскалова. Она поправила подушку, погладила его по волосам: — Пожалуйста, не волнуйтесь так...

Ее тихий голос действовал на Маковеца умиротворяюще. Ему стало стыдно за свою несдержанность, но мысль о бесславном конце отряда причиняла ему такую же боль, как и рана. Лагерь у деревни, окопы... Как они им гордились! Как хвастались, что отразят нападение любого врага! Двадцать человек с пулеметом и гранатами — это же сила! Люди, которых он знал, не были трусами. Они были готовы сражаться до последнего вздоха. Конечно, они действовали опрометчиво, готовились отразить атаку только со стороны границы. Но какая разница! Все равно они оказались слабаками.

— Нам нужно было сразу сдаться, тогда бы все были живы! — неожиданно сказал Пашек.

Ганка заплакала.

Ночь тянулась медленно. Мужчины сидели за столом. Ганка слышала их взволнованные голоса. Сама она устроилась на низенькой скамейке возле печи, прислонившись спиной к теплой стенке. Каждую минуту кто-нибудь поднимался, выходил на улицу, снова возвращался, и это беспрестанное хождение мешало ей уснуть. Мешали тихие голоса мужчин, скрип шагов по песку, тяжелое дыхание Маковеца. Марван, который сразу после прихода на станцию осмотрел раненого, только беспомощно развел руками. Постояв задумчиво над постелью, он снова осмотрел рану и сказал Маковецу, что, видимо, у него задеты ребра, поэтому он и ощущает острую боль. Они сменили ему повязку, положили холодный компресс на голову. Что еще предпринять — они не знали, и Ганка это почувствовала.

Ганке нравился Маковец. Раньше он часто приходил на станцию и они устраивали шумные игры. Шумели до тех пор, пока мать не начинала на них покрикивать. Ганка помнила, как несколько лет назад он посадил ее на шлагбаум в тот момент, когда отец стал его поднимать. Земля начала уходить вниз, она закричала, но Маковец вовремя снял ее. Он долго смеялся, вспоминая, с какой силой вцепилась она в полосатое бревно. В лесу они кидались шишками, играли в прятки. Потом Маковец вдруг перестал бывать на станции. Она спросила мать, уж не заболел ли он, но та ничего ей не ответила. Через некоторое время он снова пришел, сидел с родителями, разговаривал, но теперь его взгляд не останавливался так часто на матери. Он смотрел на отца или на Ганку, расспрашивал о школе, о том, что произошло, пока он к ним не приходил. Он остался их другом. Ганка была уверена в этом. Но мать он больше из деревни не провожал и сумок ее не носил. Господи, сделай так, чтобы этот добрый и веселый человек выздоровел!

Она закрыла глаза. От печи веяло приятным теплом. Хорошо бы уснуть и проснуться в своей постели воскресным утром, когда можно понежиться подольше. «Вставай, лентяйка! Проспишь все на свете!» — будила ее обычно мама и начинала ворчать, что в воскресенье-то она могла бы помочь по дому, на кухне, ведь совсем взрослая.

Мысли Ганки начали путаться. И ей уже снилось, что она стреляет из кухонного окна, а рядом стоит Юречка, подает патроны и учит ее целиться. Она стреляла в высокого смеющегося человека с черными волосами. И смех его был настолько пронзителен, что она проснулась и с удивлением оглядела темную комнату, куда еле проникал свет с платформы.

— Что это с тобой? Приснилось что-нибудь? — спросила мать, которая как раз подкладывала в печь буковые поленья.

— Приснилось. Я стреляла во сне.

— Боже мой, и ты туда же! — испугалась мать. — Пойди в спальню, здесь ты не выспишься.

— Я все равно не усну, — зевнула Ганка.

Мать подошла к Маковецу, сменила ему компресс и что-то тихо сказала. Ганка встала, потянулась. Она решила пойти подышать свежим воздухом. В сенях у открытых дверей стояли Юречка и Марван. Керосиновые фонари слабо освещали платформу, тем не менее мужчины старались держаться в тени. Они курили. Огоньки их сигарет то вспыхивали, то угасали. А со стороны луга доносился запах сырости и гнили. Он напоминал Ганке о кладбище, об увядших цветах и навевал тоску. Ей стало холодно.

— Это вы, Ганка? — повернулся к ней Юречка.

— Да, я, — чуть слышно отозвалась она.

Ей уже хотелось вернуться к теплой печи: ведь она даже кофты не прихватила, а здесь было неуютно, моросил дождь и вода с шумом стекала по желобу.

Юречка и Марван вышли на улицу. Ганка выглянула наружу. Капли дождя упали ей на лицо, и она отпрянула назад. Опершись о косяк двери, она всматривалась в ночную тьму. Ночь напоминала ей большого черного зверя, который ждет только подходящего момента, чтобы броситься на свою жертву. На душе у нее стало тревожно: мужчины что-то долго не возвращались. Потом она догадалась, что они, очевидно, зашли в зал ожидания. И правда, вскоре она услышала их приглушенные голоса. Говорили, конечно, о политике. В последнее время другой темы не было. Скорее на кухню, в тепло. Послышались шаги — это возвращались Марван и Юречка. Вот они остановились. В мутном свете фонарей она различила две фигуры. И зачем они так долго стоят с этой стороны дома? А если к ним в темноте кто-нибудь подкрадется?.. Она прислушивалась к шуму дождя. Сердце билось тревожно, словно предчувствуя опасность. Ганке стало страшно. Она пристальнее вгляделась в темноту, обступившую со всех сторон их дом, внимательнее вслушалась в тишину ночи и уловила странный чмокающий звук. Ветер? Нет, там определенно кто-то ходит.

Она побежала к мужчинам:

— По лугу кто-то ходит. Я слышала шаги.

— Ветер, наверное, — попытался успокоить ее Марван.

— Нет, там кто-то есть, — стояла она на своем.

Чмокающий звук снова выдал человека, ступившего в трясину.

— Ганка права, — сказал Юречка.

— Не стреляй! — предостерег Марван, услышав, как тот щелкнул затвором карабина. — Это могут быть наши. Из Фукова или из Шлукнова. Увидели свет на станции и...