Этот ипохондрик несчастный Пивонька ни на минутку не присядет. Каску надвинет на самые уши — и пошел. И вечно у него что-нибудь не так: то желудок болит, то печень донимает. Курить перестал — жалуется, видите ли, на бронхи. Черта с два! Экономит на табаке, потому что ему нужны деньги, много Денег. Кроме обычной зарплаты они теперь получают доплату как бойцы местной охраны. Двадцать крои в день — это неплохо. Пивонька радуется каждой сэкономленной кроне, словно малый ребенок. Да так, собственно, оно и есть. Он и говорит, как тринадцатилетний мальчишка. Но дело свое знает. Сразу видно, что крестьянин. В общем, довольно распространенный случай. В семье растут двое мальчишек. Но хозяйство делить нельзя. И вот старший остается в доме, а младший получает пару тысяч и ходатайство сельских властей для поступления на государственную службу. Вот Пивонька и подался в жандармы, но его не взяли: ростом не вышел. Тогда он натянул на себя форму таможенника. Только с деревенским скопидомством ему не удалось расстаться, как со штатской одеждой.

— Да они на нас просто плюнули! — воскликнул Пивонька, прервав размышления Маковеца.

Маковец докурил сигарету и встал. Потянулся так, что в спине захрустело. Он почувствовал, что немного замерз, и сделал несколько упражнений, чтобы прогнать холод и размяться.

— Послушай, Гонза, сбегал бы ты на станцию — это ведь недалеко. И если они там болтают...

— Само собой! Стейскалова наверняка варит им грог, а они сидят себе в тепле и треплют языками. Черт побери, у меня уже ноги замерзли!

— Да, Стейскалова ничего еще баба, — протянул плотоядно Маковец. — Не могу понять, почему она вышла за Стейскала, ведь ничего особенного в нем нет, обычный человечек. А она — такая женщина! Хотел бы я увидеть ее до замужества. Наверное, была красавица.

— Ну, приятель, он как-никак человек с постоянным местом на государственной службе. Любая девушка за него бы двумя руками ухватилась. Обеспеченная жизнь...

Маковец засмеялся:

— В тебе опять крестьянин заговорил. Обеспеченная жизнь! Как ты думаешь, что будет, если мы отдадим Судеты? Как поступят с государственными служащими? Да просто вышвырнут. Выплатят выходное пособие от нашего правительства, и иди себе. И молодые вылетят первыми.

— Господи! — испугался Пивонька. — Значит, ты думаешь, что меня выгонят...

— Крестьян увольнять не будут: у них полно заступников наверху. В первую очередь попросят нас, пролетариев.

— Послушай, я служу уже девять лет, кое-что успел пережить. Так разве справедливо выгонять после девяти лет службы?

— Да, наверное, она была красавицей! — Маковец все еще думал о Стейскаловой.

— Да брось ты! — оборвал его Пивонька. — Говоришь о замужней женщине, как о...

Маковец рассмеялся:

— А тебе она не нравится?

— Конечно, нравится. Красивая женщина, но для меня слишком стара, ведь ей за сорок.

— Дурак, именно в этом возрасте женщины становятся ненасытными. У них уже есть опыт, и они умеют им пользоваться.

— Нет, для меня она старовата. Мне ведь только тридцать два будет.

— А я тебе ее не сватаю!

Со стороны Шлукнова приближался грузовик. Надрывно гудевший мотор с трудом преодолевал подъем.

— Чудеса! — сказал Маковец. — Я уже думал, что все шоферы бастуют. За эти два часа здесь ни одна телега не проехала.

Действительно, после полудня движение по шоссе совсем прекратилось. Правда, полчаса назад на повороте показался мотоциклист, но, заметив часовых, сразу развернулся. Теперь к мосту подъезжала старая «Прага». Она грохотала так, будто вот-вот рассыплется.

— В такую отвратительную погоду даже шоферам не хочется выходить из дому, — произнес Пивонька и посмотрел на часы.

В это время они обычно возвращались в лагерь. Он поправил карабин: ремень резал плечо. А смена все не шла. Вот черти полосатые!

Грузовик замедлил ход, свернул на обочину и остановился. Из кузова стали выскакивать люди в черных прорезиненных плащах. У одних на голове были каски необычной формы, у других — темные фуражки с лакированными козырьками. Но у всех на рукавах были повязки со свастикой. Они собрались возле кабины и принялись что-то обсуждать, поглядывая в сторону часовых. Какой-то маленький человечек громко кричал, размахивая руками. Ветер доносил ого голос до таможенников.

— Гонза, кажется, что-то назревает! — сказал Маковец и снял карабин с предохранителя.

Пивонька испуганно повернулся к нему:

— Не сходи с ума, это же может кончиться... — Слова застряли у него в горле, уголки губ задрожали, круглое добродушное лицо побелело, Он хотел еще что-то сказать, но горло перехватил спазм и он издал лишь неопределенный звук.

— Проклятые бездельники! — яростно ругнулся Маковец. — Мы давно должны были уйти отсюда.

Однако он сразу понял, что назревавший конфликт коснется не только часовых у моста, но и всех бойцов их отряда. Изменить они уже ничего не могли. Видно, день, о котором вопили эти горлопаны, пришел.

Пивонька переминался с ноги на ногу и шмыгал носом, будто у него начался насморк. Карабин все еще висел у него на плече, каска сползла на лоб.

От группы, стоявшей возле грузовика, отделились трое и зашагали по шоссе по направлению к часовым.

— Проклятие, сними хоть карабин с плеча! — раздраженно прошипел Маковец.

Пивонька, будто только что проснулся, сдернул карабин и снял его с предохранителя. Его лицо еще больше побелело, но губы были решительно сжаты.

— Стой! — приказал Маковец, когда люди подошли шагов на двадцать.

Он узнал их. Они были из Кенигсвальде. Сапожник Вассерман, самый маленький и самый крикливый, поднял руку и сказал:

— Не стреляйте!

— Что вам нужно? — крикнул Маковец. Он окинул сапожника взглядом и мысленно выругался: «Ах ты, карапет! Всегда был таким услужливым и добрым, потому что таможенники давали тебе заработать, а теперь выставил впалую грудь и делаешь вид, что ты маршал Геринг». — Ну так в чем дело? — спросил Маковец несколько нетерпеливо, не услышав ответа.

Ствол его карабина был нацелен прямо в сапожника — он сразу понял, как можно сбить с него эту геринговскую спесь.

Вассерман вдруг выпрямился, руки у него неестественно разлетелись в стороны. Мешая немецкие и чешские слова, он заявил, что фюрер и рейхсканцлер Адольф Гитлер (при этом имени он выпрямился еще больше) с сегодняшнего дня принял Судеты под свою защиту.

— И это все? — холодно спросил таможенник, когда сапожник замолчал. — Ну тогда мы подождем, пока придет приказ нашего правительства. Разумеется, мы его выполним.

— Сдавайтесь! — протявкал сапожник.

— Еще чего захотел, карапет! — загремел Маковец, и сапожник испуганно вздрогнул. — Слушай-ка, возвращайся лучше в свою мастерскую и чини там штиблеты, а мы тут как-нибудь без тебя разберемся.

Презрительный тон Маковеца подействовал на Вассермана словно ледяной душ. Он попытался что-то сказать, но, видимо, был настолько взволнован, что не смог выдавить из себя ни слова.

— Убирайся вместе со своим цирком, пока цел! — приказал Маковец и приложил приклад карабина к щеке.

Сапожник и приехавшие с ним поспешили к машине. Вассерман несколько раз боязливо оглянулся. Его кривые ножки смешно загребали опавшую листву.

— Что будем делать? — прошептал Пивонька.

— Откуда я знаю? — вздохнул Маковец. — Хоть бы теперь пришли эти проклятые гуляки. Нас по крайней мере было бы четверо. А что мы можем, сделать вдвоем против пятнадцати?

Он повернулся в сторону Вальдека. Шоссе было таким же пустынным. На асфальт, медленно кружась, опускались листья. Дождь не переставал.

— Нужно идти в лагерь, — сказал Пивонька.

— Мы не можем оставить мост.

— Ты в своем уме? Нас только двое, а их... Придется, как говорится в уставе, отступить под натиском превосходящих сил противника.

— Разумеется, но сначала мы должны взорвать мост.

— Может, они пришли просто попугать нас?

— Не знаю... Но мост я им не отдам, лучше уничтожу.