После рождения Гарта Блуи утратила всякий интерес к аквабиологии. Рэндольф был неприятно этим поражен и горько ее упрекал, а она, хоть и слегка пристыженная, быстро утешилась простыми домашними обязанностями. Они стали ее прибежищем в вялотекущем семейном конфликте, средоточием всего лучшего, прямой противоположностью холодному стерильному миру науки. Понимая, что муж может только презирать ее за успехи в рукоделии или кулинарии, она с тем большим пылом предавалась тому и другому, украшая диваны вышитыми подушечками, изобретая изысканные блюда. Много лет она говорила себе, что ей глубоко безразлично чужое мнение, но, видя, как восхищают ее таланты Джеймса и Хью, поняла, что изголодалась по признанию. Что она, в сущности, очень одинока. Чем бы она ни занималась на вилле Ричмонд: пекла ватрушки или пришивала к рубашкам вечно отлетающие пуговицы, — наградой бывала горячая благодарность. Это было прекрасно. Это было как выйти на цветущий, залитый солнцем луг после долгих блужданий по сырой и мрачной чаще.
Солнце в душе сияло особенно ярко, когда рядом бывал Джеймс. Он ни словом ни обмолвился о Кейт, но Хью был не из тех, кто держит язык за зубами. Заходил разговор и про Джосс. Поначалу Блуи думала, что эта серая мышка неподходящая пара для Гарта, который был красив, хорошо сложен, спортивен, аккуратен и, конечно же, заслуживал кого-нибудь получше. Но раз уж Джеймс был горячо привязан к этой девочке, у нее наверняка имелись достоинства, которые не заметила Блуи. Она не отказалась бы знать и то, насколько горячо Джеймс привязан к Кейт, но не решилась расспрашивать как из чувства такта, так и из смущения. Оставалось тешить себя надеждой, что ему не так уж плохо живется. По крайней мере несчастным он не выглядел — в смысле не выглядел человеком, который сохнет по утраченной половине. В отличие, между прочим, от Хью. На редкость привлекательный, обаятельный, пожалуй, даже сверх меры, он тем не менее явно страдал от душевной раны. Блуи мельком видела его юную и хорошенькую, но очень печальную жену и знала о существовании близнецов. Таким образом, не за горами был день, когда Хью опомнится и, пристыженный, вернется к жене и детям, а Джеймс… Джеймс, оставшись на вилле Ричмонд в сомнительной компании своего вздорного дяди, почувствует себя еще более одиноким и сполна оценит искреннее участие милой женщины.
Да-да, милой. Именно такой он считал Блуи. Вообще это было самое распространенное слово в его общении с ней.
— Как мило с вашей стороны! — восклицал он при виде изысканного салата, приготовленного ею на ужин, или наконец отстиранного мохерового жилета Леонарда, или горшочка с фиалками на рабочем столе в кабинете. — Я чувствую, что мы бессовестно эксплуатируем ваше добросердечие.
— Мне все это очень приятно.
— Знаю и как раз это нахожу милым.
— А чем, скажите на милость, я бы занималась, не будь вас всех? На работу я не хожу, Рэнди и Гарта весь день нет дома. Я вам еще не надоела?
— Что вы, как можно?! Просто это неравноценное сотрудничество. Мы не можем сполна вам воздать и мучаемся угрызениями совести.
— В моих глазах это лучший из видов сотрудничества, — многозначительно произнесла Блуи.
— Правда? В таком случае сердечно благодарен. — Джеймс поцеловал ее в щеку и отстранился не сразу, так что надежда еще больше расправила крылья.
И все было бы чудесно, если б эти радужные перспективы не заслонялись иногда силуэтом мисс Бачелор. Она не жила на вилле Ричмонд постоянно, но частенько туда заглядывала, наводя на Блуи не то чтобы страх, но трепет, подобный тому, который она привыкла испытывать в присутствии Рэнди. И не только это. Не будь мисс Бачелор, мягко выражаясь, в возрасте, Блуи решила бы, что она неравнодушна к Джеймсу. Это были, конечно, домыслы — особа настолько старая, достойная, высохшая и высокоинтеллектуальная просто не могла опуститься до такой тривиальной вещи, как нежные чувства. И все же каждый раз, глядя на Джеймса и заново отмечая его достоинства: доброжелательный, понимающий взгляд человека с большим жизненным опытом; серебристую гриву густых, небрежно зачесанных назад волос; аристократическую посадку головы и форму рук; небрежную легкость движений, свойственную тем, кто в ладу с собственным телом, — она угадывала (не разумом, а чисто интуитивно), что способность испытывать нежные чувства зависит не от возраста и не от склада характера, а от того, есть ли рядом подходящий объект.
Шли дни, и любопытный, почти экзотический мирок Оксфорда, коловращение его жизни (еще недавно непостижимое и чуждое) все больше начали занимать Блуи, становились все понятнее. По утрам, прихорашиваясь перед зеркалом в преддверии визита на виллу Ричмонд, она думала: «Я вернулась в лоно человечества! Влилась в общий поток! Я… я влюбилась!»
За неделю до пятнадцатилетия последний пустой квадратик в календаре Джосс был заштрихован. Тогда она разрезала кусок картона на кусочки по числу дней, а те сложила в жестяную банку из-под чая (древность, найденная в куче хлама на чердаке мистера Уинтропа) и сожгла. Наскоро просмотрев график экзаменов (ничего серьезного вплоть до самого лета), Джосс уселась ждать Кейт, которая в этот вечер работала в вечернюю смену и обещала быть дома к пяти. Предполагалось, что ужин она принесет с собой уже готовым. Вспомнив об этом, Джосс скривилась: опять макаронные изделия! Самый большой любитель, и тот заработает отвращение, если будет питаться только ими… и вообще, постоянно подлаживаясь под чужие вкусы, можно возненавидеть все на свете. Весь прошедший месяц только и оставалось, что терпеть, и теперь Джосс знала, знала наверняка, что приносить жертвы до бесконечности невозможно.
Кейт явилась в начале шестого. Она плюхнулась в наиболее удобное из двух кресел, скинула туфли и заговорила о том, что едва держится на ногах: туристы шли сплошным потоком, а перед самым закрытием ввалилось столько японцев, словно выгрузили целый автобус. Все они заказали одно и то же, и в конце концов бедняга Бенджи чуть не спятил.
Выслушав, Джосс принесла чаю.
— Благослови тебя Бог! — с чувством воскликнула Кейт.
Несколько минут она пила чай с закрытыми глазами и выражением довольства на лице, а Джосс без помех разглядывала ее. У Кейт была новая стрижка — более короткая, и это ей шло. Прежде Джосс не пришло бы в голову смотреть на Кейт бесстрастно, как стороннему наблюдателю, но за последний месяц она делала это так часто, что уже находила естественным.
Эмма сказала, что Кейт выглядит очень стильно. Джосс при этом испытала разом и гордость, и неловкость.
— Мам!
Кейт не сразу вышла из своего транса. Оседлав стул, Джосс положила локти на спинку.
— Мам, мне пора уходить.
— А я и не знала, что ты куда-то собираешься, — беспечально откликнулась Кейт. — К Энжи или к Эмме?
— Ни к той, ни к другой, — ровно ответила Джосс. — Я ухожу домой, на виллу Ричмонд.
Глаза Кейт открылись на всю ширь, брови высоко поднялись, рот приоткрылся. Потом она встряхнулась, отставила пустую чашку и села очень прямо.
— Но, Джосс, твой дом здесь!
— Здесь твой дом, — сказала Джосс тем же тоном неколебимого спокойствия. — Мой дом там.
С минуту продолжался поединок взглядов. Джосс не опустила глаз.
— Разве ты не счастлива со мной? Я думала… мне казалось… у тебя был такой вид…
Джосс промолчала.
— Нам же было весело! — крикнула Кейт.
— Это правда.
— Вот видишь! — Она сжала подлокотники и наклонилась вперед, ближе. — Тогда почему?..
Ни выражение ее лица, ни тон голоса нисколько не нравились Джосс, но приходилось продолжать разговор. Она предполагала, что это будет нелегко: что Кейт не поймет, будет уязвлена, примет близко к сердцу и тому подобное. Однако отступить она не могла.
— Мне необходимо вернуться туда. Дело не в тебе, просто я не могу и дальше так жить. — Она помолчала и решительно закончила: — Не могу больше играть в этом спектакле.
— В спектакле?!
— Да. Это ненастоящая, нереальная жизнь.