Многим заключенным тогда помогала и едой и одеждой красивая, застенчивая девушка из вольнонаемных Галя Рациборская.

От плотника из вольнонаемных, дяди Вани, я узнал, что Катя, работавшая раньше в хлеборезке, опасаясь угона в Германию, уехала в деревню и живет там у родственников. Так что за судьбу Кати можно было не тревожиться, а о ее подруге, которая работала с ней вместе в хлеборезке, плотник ничего не знал.

Немки-медсестры и врачи жили в отдельном трехэтажном доме рядом с нашей общей территорией. Вход в их дом охранялся часовым. Все немки носили специальную форму. На головах — белые накрахмаленные шапочки с красным крестом. Весьма словоохотливые с фашистами, к нам они относились с явным пренебрежением. Среди них все же была одна довольно симпатичная женщина. Высокая, полная, с очень добрым миловидным лицом. До войны она жила в Берлине с тремя детьми. Муж ее был хозяином пивного бара. Эти подробности я подслушал в столовой во время ее разговора с шеф-поваром. В госпитале она заведовала продовольственным складом. Когда она видела кого-либо из нас, то всегда почему-то улыбалась, приветливо кивала и иногда подбрасывала нам к мусорному ящику пачки махорки. Когда она отходила, ребята, улучив момент, отвлекали конвоира и подбирали это сокровище.

— Пропало оружие! Если пистолет не будет найден, несколько арестантов будут расстреляны!

Главный хирург госпиталя Отто Шрам стоял в дверях сарая с переводчиком. Хирург — маленького роста, юркий, с подергивающимся злым лицом и бегающими глазами, он производил омерзительное впечатление, но специалистом был первоклассным, блестяще делал сложнейшие операции. В данный момент этот деятель из службы милосердия почему-то взял на себя миссию судьи и карателя.

— Пистолет пропал у раненого немецкого полковника. Я повторяю, — дергаясь и гримасничая, кричал хирург. — Кто из вас похитил оружие? Даю вам сроку одну ночь! Найдите виновного и верните оружие! Чтобы утром оружие было возвращено!

Дверь сарая захлопнулась, и часовой повесил замок.

Мы были в недоумении. Кто из нас мог совершить такое? Всю ночь мы не спали, допытывались друг у друга, говорили о нелепости этого поступка. Доказывали, убеждали, просили признаться — но все было безрезультатно.

Наутро Отто Шрам в окружении конвоя стоял в дверях сарая.

— Оружие найдено?

— Нет, не найдено, — ответил дежурный по бараку.

— Три дня без еды и взаперти! Если на четвертый день оружие не будет найдено — расстрел!

Нас снова заперли на замок.

О чем мы только не передумали за эти три дня — виновного среди нас так и не оказалось. На четвертый день нас вывели во двор. Возле сарая стояла машина с фашистской эмблемой — череп и кости. Рядом с машиной — взвод карателей.

— Где оружие? — гаркнул главный хирург. Строй молчал.

— Я последний раз спрашиваю. Где оружие?

Строй молчал.

— Приказываю выйти из строя номеру первому, десятому, двадцатому, тридцатому, сороковому!

Пятеро шагнули вперед.

— Эти пять человек будут через час расстреляны. Среди вас есть вор, который похитил оружие! — брызгая слюной, кричал Отто Шрам.

Строй молчал.

— Увезти! — приказал он.

Каратели стали заталкивать пятерых наших товарищей в машину… Их расстреляли.

А на следующий день мы узнали, что пистолет был найден в сапоге того самого полковника. Он, видимо, случайно смахнул его с кровати или стула, ворочаясь в ночном бреду.

Дежурный санитар вынес сапог из палаты в кладовую, и кладовщик, разбирая обувь (поступление раненых было очень большим), обнаружил этот пистолет в сапоге и сам положил его на стол Отто Шрама.

В лотерее смерти мой номер 19 оказался счастливым, он выиграл мне жизнь…

Звали его Дмитрием. Это был коренастый, круглолицый, черноволосый украинец. До войны работал в Сумском исполкоме. С первых же дней войны был связан с подпольем, но его схватили немцы и доставили в лагерь Александрии. Жена и двое детей остались в Сумах, и он ничего не знал об их судьбе.

У заключенных Дмитрий Цвинтарный пользовался уважением. Он был связан с кем-то из вольнонаемных, получал сводки Совинформбюро, и от него мы узнавали о положении на фронте…

Он доверял мне и был со мной откровенен. «Терпи, сейчас бежать нельзя, — говорил он мне. — Сбежишь — за тебя невинные могут лишиться жизни. Ты же, наоборот, следи здесь за каждым, чтобы какой-нибудь одержимый не смылся бы без нашего ведома. Зорко следи! Надо разобраться в людях, отобрать надежных и устроить побег организованно, групповой. Обстановка сама подскажет, когда и как действовать…»

Я доверял Цвинтарному, и все, что он говорил, было для меня законом.

Бойко — остролицый, смуглый, невысокий. Сдержан и скрытен, нелегко идет на сближение. Я к нему тоже проникся и доверием, и уважением. Как я узнал позже, Бойко был сотрудником Кишиневского НКВД, этим объяснялся склад его характера. Он, как и я, быстро нашел общий язык с Цвинтарным, и, таким образом, нас — единомышленников — стало трое.

Первая в моей лагерной жизни подпольная группа.

В офицерском «обществе»

Хорошо помню Днепродзержинск весной 1942 года, дом на перекрестке двух центральных улиц, в котором был размещен переведенный из Александрии немецкий военный госпиталь. Нас привезли в отдельном вагоне под конвоем и закрыли в большом зале. Зал был разделен колоннами, окна с массивными решетками выходили во двор.

После расстрела наших пятерых товарищей нас осталось сорок пять человек, и мы сразу были распределены по рабочим местам; портных, плотников, сапожников, слесарей направили в мастерские при госпитале.

Мой товарищ Цвинтарный стал истопником в прачечной, я же попал «на этаж» в помощники санитару Паулю. Мне было выдано подержанное немецкое обмундирование. Пауль был старый, ленивый немец, туговатый на ухо, вдобавок у него постоянно что-то болело. Пауль немного знал русский язык, но чаще разговаривал жестами.

Моей обязанностью было следить за чистотой в пяти офицерских палатах и делать уборку в коридоре, но только тогда, когда не было высокого госпитального начальства на нашем этаже, а так у меня был стул, и я, когда был свободен, сидел на нем на лестничной клетке. Правда, меня могла использовать и немка — сестра-хозяйка, помочь принести в хлеборезку продукты с центральной кухни, сходить в прачечную за чистым постельным бельем, в мастерские; выполнял я и другие разные мелкие работы по указанию и под наблюдением Пауля.

Ночами, лежа на своей жесткой железной кровати, ворочаясь с боку на бок, я непрестанно думал о побеге. «Бежать! Только бежать!» — это была единственная мысль, которая снова и снова до боли сверлила уставший от напряжения мозг. Когда же осуществить побег? Сколько можно ждать! Стоит ли так дальше жить? Но в памяти вставали легендарные Камо и Котовский. Эти герои были для меня живым примером. Их воля была сильнее кандальных цепей, железных решеток и глухих тюремных стен. И я обретал душевную силу.

Шли дни. Желаемое пока не исполнялось. Я мучительно искал выход из создавшегося положения. Моя деятельная натура не могла мириться с подобными обстоятельствами. Но риск побега должен быть оправдан. И я ждал этого дня… И отдельные эпизоды из прожитой лагерной жизни, всплывая по ночам, наводили на некоторые размышления…

Вспомнилась такая картина.

За колючей проволокой кировоградского лагеря находилась куча песка. Гитлеровцы ради забавы заставляли пленных заниматься бессмысленной работой — нагружать в тачку песок, отвозить его в другой конец зоны, там ссыпать в кучу и тут же снова наполнять тачку и доставлять на прежнее место. По команде «Лос! Бистро!» заключенные должны были бежать с нагруженной тачкой. И они бежали, спотыкались, падали от изнеможения, вставали и снова бежали под издевательский смех и выкрики немцев. Кто не выдерживал этого «марафона» и бросал тачку — того настигала пуля. Но большинство заключенных выполняли приказ фашистов. Они не просто подчинялись грубой силе и делали это не только от страха. Нет, совсем нет! Они переносили все муки, все страдания и унижения, чтобы сохранить жизнь для борьбы. Они были борцами, и они боролись! Об этом говорили их глаза, полные гнева и презрения. И в этом молчаливом поединке я видел терпение и мужество советских людей, их моральное превосходство над гитлеровцами.