Селестен, казалось, не принимал участия в непотребном действе. Сидя на корточках у костра, он подбрасывал в пылающие уголья кусочки смолистой коры и окаменевших кореньев, источавшие пряный удушливый дым. Растекаясь пеленою тумана, неся запах мускуса и жижи болот, колдовские курения навевали любострастные образы и кошмарные виденья.

Освещенные смоляными факелами музыканты, с такими же потными лицами и безумными, отсутствующими взглядами, доводили напряжение до крайней точки. Их руки, казалось, прилипли к барабанам, намертво зажатым между колен. Дрожь натянутой кожи передавалась костям, и они гудели, как трубы, и от чресл по стволу позвоночника поднимался удушливый жар, разливаясь по всему телу. И горели тамтамы в ладонях возвратным огнем, вспоминая забытые сны Нгоро-Нгоро. И мрачные призраки дождевых африканских лесов оживали в кипящей крови, и бледные тени саванн, и чудища черных зачумленных вод выходили наружу.

Зрачки беснующихся расширились, как от беладонны, заполнив всю радужку, ноздри раздулись. Резче запахло потом. Падая, женщины срывали с себя последние тряпки. Взмахи бедер участились, взлетая на самый гребень несущей волны. Она закрутила содрогающиеся тела в кипящем водовороте и, взлетев на высшую точку прилива, вышвырнула их на песок, омыв пеной освобожденья.

Таясь в зарослях кукурузы, Фосиён не знал, на ком остановить выбор. Он хотел всех сразу. Прямо там, в облаках пыли и мускусного угара, смешавшегося с испариной плоти. Чаще всего его взгляд замирал на одной — длинноногой и тонкой, с непропорционально маленькой головой. Прежде чем опрокинуться на спину и, обхватив колени, выгнуться упругой дугой, она дольше прочих нежилась в лунном каскаде, оглаживая свои острые грудки, словно омывалась дождем. Не ее ли посулил Селестен?

Фосиён ожидал, что с минуты на минуту начнется настоящая оргия, но мужчин, включая музыкантов и самого жреца, было слишком мало, чтобы ублажить столько жаждущих самок. Вскоре он понял, что они ничуть не нуждаются в мужской ласке. Воображаемый партнер, исторгнутый из алчущих недр, каждой дал то, чего просто немыслимо было получить в реальной жизни, наполненной страхами и нуждой. Парни, особенно тот — в защитной рубашке со следами споротых нашивок, — по всей видимости, переживали те же самые ощущения. Это было до того заразительно, что Фосиён едва не потерял голову. Распалившись до ломоты в паху, он уже был готов выскочить из своего укрытия, но вовремя удержался, заметив промелькнувшую под навесом тень. Какой-то субъект в распахнутой белой сорочке, выйдя из тени, пружинистой походкой устремился к догоравшему костру.

Нужно было быть полным идиотом, чтобы не распознать тонтон-макута по шляпе и темным очкам, особенно неуместным ночью. Но не это насторожило Фосиёна. Полиция постоянно вертелась вокруг жрецов воду, и ни одна церемония не обходилась без агента. В прежнее время Фосиён и сам поддерживал тесный контакт с тайной службой, но после свержения «Бэби Дока», сына покойного президента, решительно оборвал все связи. Вместе с духами, коих созвал на пир потомок конголезских мгамбо, ожило прошлое. Следовало держать ухо востро.

Перемолвившись о чем-то с жрецом, зловещая фигура исчезла. Напрасно встревоженный неясными подозрениями Фосиён до рези в глазах вглядывался в дымную мглу. Лунный глянец, скупо процеженный сквозь сито переплетенных ветвей, рисовал обманчивые контуры. Ничего не стоило принять какую-нибудь лужу за проблеск автомобильного кузова. Дантист не знал за собой особых грехов перед прежней властью. Напротив, жили, что называется, душа в душу. Но, не поддержав тонтон-макутов деньгами в трудную пору, он мог опасаться каких-то ответных действий. Неужели здесь и сейчас?

Боясь обнаружить себя и потому не решаясь на бегство, Фосиён продолжал следить, как за приглянувшейся ему девочкой, так и за колдовскими манипуляциями Селестена.

Склонясь над корзинами, жрец вытащил пару связанных когтистыми лапками петушков, которые, встрепенувшись было в его руках, тут же замерли. Достав несколько подозрительного вида бутылок, он выложил на циновку убогую снедь, завернутую в банановые листья и обрывки газет. Когда приготовления к пиршеству были закончены, Селестен схватил самую большую бутыль, зубами вырвал затычку и основательно приложился. Мутная жидкость, оросив челноком заходивший кадык, потекла на голую грудь. Плюнув длинной струей в угасавшие угли, которые, вспыхнув синими языками, тут же окутались шипящим паром, жрец воду поднял петушков и в мгновение ока свернул им шеи.

Парализованный суеверным страхом, Фосиён и думать забыл про девку, что корчилась в общей свалке, и провалившегося, словно сквозь землю, тонтон-макута.

Вновь зарокотали тамтамы и истерический хохот флейты взвился над непроглядной завесой ползучих растений, год за годом оплетавших некогда отвоеванные у леса участки. Первозданная африканская жуть праздновала кровавое новоселье на далеком заокеанском острове.

Душа свирепого мгамбо, что плясал в леопардовой шкуре на костях поверженного врага, пробудилась в знахаре из Порт-о-Пренса. На крыльях неведомой силы перенесся он в мешанину изнывавших в истоме тел и, окропив чернокожих менад петушиной кровью, завертелся юлой. Не выбирая пути, проскакал по голеням и животам и захохотал, как гиена, разрывая зубами трепещущее живое мясо. Пух и перья в тягучих нитях кровавой слюны слетали с его клыков, и горячие капли, невидимые в ночи, как благодатный дождь, плодотворили иссушенную почву.

И эта жертвенная влага, как и боль от ноги колдуна, отозвались сладострастной спазмой. Обессиленные танцоры начали плавно и медленно подниматься, точно змеи на призывный вой дудочки заклинателя.

Фосиёна, как током, ударило. Та долготелая девочка с головкой змейки шла прямо на него, слепо нащупывая дорогу. Вспыхнули, взметнув рой искр, кем-то брошенные в огонь сухие кукурузные стебли, и лунную поляну озарило полыхающим заревом. Но Фосиён уже не замечал ничего вокруг. Не помня себя, он рванулся, раскрыв объятия, навстречу искавшим его рукам. Они были так близко, эти тонкие пальчики, эти набухшие лунным приливом соски и незрячие глаза, наполненные беспросветным мраком. Обняв пустоту, Фосиён не устоял на ногах и грохнулся оземь, больно ударившись локтем.

Последнее, что он увидел, было искаженное яростью лицо старого Селестена. Костлявой рукой сжав горло незадачливого любителя приключений, жрец мазанул его по лбу окровавленным крылом петуха и силой влил в горло, лишь чудом не выломав зубы, обильную порцию обжигающего пойла, шибанувшего отвратительным запахом болотного газа.

Прежде чем навсегда потерять зрение, Фосиён успел поймать взглядом внезапно померкнувшую Луну. Казалось, его замуровали в бетон, сдавивший грудь до такой степени, что легкие не могли проглотить ни единой капли воздуха. Боли удушье не причиняло, но мозг терзала адская пытка четвертования. Уже отрублены руки, ноги, вот-вот покатится голова. В ушах по-прежнему раздавался барабанный грохот и мерзкая флейта с удвоенной яростью терзала ставшие вдруг необычно чуткими перепонки. Зато все прочее было парализовано: ощущения, органы, члены. Он уже больше не чувствовал саднящего подергивания в локте, и онемевший язык никак не отвечал на спиртовой ожог, а запах гнилой трясины не отзывался рвотной спазмой.

Только слух почему-то еще связывал его с миром людей.

«Помоги, Святая Тереза — заступница! — взмолился Фосиён на последнем остатке дыхания. — Не дай обратить меня в зомби!»

Сбылось самое страшное, о чем нельзя было и помыслить без содрогания. Как и любой гаитянин, он безоглядно верил в живых мертвецов. Тому была тьма достоверных свидетельств. Особенно в последние годы правления «Папы Дока», когда похищения трупов совершались чуть ли не еженощно. Прислушиваясь к рассказам очевидцев, он больше всего на свете страшился оказаться похороненным заживо. И надо же было случиться, чтобы такое произошло именно с ним! Не в силах не то, что пошевелить пальцем, но даже сомкнуть веки, он испытывал такую нестерпимую муку, рядом с которой любая боль могла казаться божьим благословением.