Сам Болл с грехом пополам читал по-латыни псалмы и молитвы. Ученые же изыскания, а тем более диспуты были и вовсе ему недоступны. Поэтому для него, как и для подавляющего числа нищих братьев, английская Библия стала подлинным откровением. В ней обрел он не только источник вдохновения, но и неисчерпаемый кладезь изречений, коими усердно оснащал свои скромные сочинения. Рукой, не приученной с детства к письму, выводил он свой стих, литера за литерой, сообразуясь только с собственной совестью и даром провидческим. С кем он мог разделить бремя тяжкой своей страды? Вознесенный над суетой, учитель Уиклиф соблюдал в переписке величайшую осторожность и вообще подчеркнуто отстранялся от практических дел, а Джон Правдивый пребывал где-то в неведомом далеке.

В недобрые минуты отчаяния погребенному заживо, сжигаемому тайным пламенем узнику вдруг начинало казаться, что он слишком поторопился придумать Правдивого и, вознеся до небес, возвестить о нем миру. Кляня себя за слабость, он припадал разгоряченной щекой к стене, слезящейся гнилостной влагой. И долго вслушивался в могильную глухоту, царапая кожу об известковые блоки.

И день ото дня, от строки к строке крепла его чистая вера, воспламенявшая других.

Но однажды ночью, страдая от бессонницы и распаленный поступающими с разных сторон сведениями о народных волнениях, Болл окончательно решил, что время пришло. И, невзирая на кромешную тьму, написал на последнем клочке бумаги:

Крестьяне, из рук в руки передававшие его будоражащие дух послания, поговаривали, что великий подвижник перебрался куда-то в соседние графства и бродит по деревням и погостам, будя уснувшую совесть. Как пришел он нежданно из далекого Йорка в Колчестер, так и ушел, ни с кем не простившись; может быть, в Суффолк, а скорей всего, в Миддлсекс, где, сказывают, уже жгут долговые расписки. Одни божились, будто своими глазами видели его рядом с самим Джоном Правдивым, другие тайно нашептывали, что надо быть наготове, ибо колокол вот-вот прозвонит. И люди охотно верили всему, переполняясь тревогой и ожиданием, и согревали себя надеждой, гоня прочь призрак голодной зимы. Скоро все переменится, может быть, уже завтра воцарится в миру долгожданная правда. Суровые, будто из грубого камня вытесанные строфы и сами напоминали удары колокола, раскачиваемого сильной, но не слишком умелой рукой. Так звонят на пожаре или в виду неприятеля, подступившего к стенам города, — гулко, неровно, протяжно. Экстатическая вера, пронизывающая стихи, мистическая дымка, влекущая к запредельным высотам, стократно увеличивали их воздействие. Казалось, вернулись легендарные дни библейских пророков, чьими устами возвещал свою волю сам бог.

Впрочем, далеко не все подпадали под завораживающее воздействие летучих писем. Местные власти, привыкшие к нищенствующим монахам, воспринимали очередного витию как неизбежное зло, в глазах клириков, потративших годы и годы на изучение священных текстов, он выглядел законченным сумасшедшим, в лучшем случае наглым выскочкой. Такого человека не стоило принимать слишком всерьез. Какой от него, в сущности, вред? Костит на все корки надменного госпитальера и разбойника-герцога? Так они того вполне заслужили. В Англии каждый может высказывать свои мысли. В том числе и в форме писем. Люди образованные и утонченные лишь пожимали плечами, отмечая их очевидное невежество и дурной стиль. Что же касается знатных лордов, не обременявших себя книжной премудростью, то они вообще не замечали существенной разницы между секретными посланиями и набившими оскомину церковными проповедями. Ну еще один обманщик проповедует бедность, угрожая сильным мира сего страшным судом… Эко диво.

О нынешнем местопребывании Болла был осведомлен лишь ограниченный круг лиц. Не только упорные гонители, но и сторонники не торопились на первых порах распространить весть о его аресте, который, как это обычно бывает, никак не повлиял на течение событий.

Письма, терпеливо размноженные, продолжали совершать свое удивительное воздействие, и едва ли кому могла закрасться мысль, что они всего только свет погасшей звезды. Ничего, в сущности, не изменилось: свободный или же скованный по рукам и ногам, подвижник справедливости продолжал свой подвиг. Больше того! От заинтересованного ока не укрылось появление новой серии писем, посланных, очевидно, уже из самой тюрьмы. Поползли слухи один другого нелепее. Чем дальше, тем страннее рисовалось и само происшествие: арест, о котором никто не знал, неведомая тюрьма, откуда по всему королевству разлетались призывы к восстанию…

Замок, возведенный при покойном отце Джона Ланкастера, короле Эдуарде, несмотря на новизну постройки и расцвечивающие его флаги, казался сумрачным и холодным. Сырое дыхание Ирландского моря обрызгало потемневший камень бледными пятнами лишайников. Кованые решетки шелушились от ржавчины, по комнатам гуляли сквозняки, а в каминах сиротливо завывал неприкаянный ветер. Но другого подходящего помещения не было на всем северо-западе. Приходилось терпеть.

Топили беспрерывно, день и ночь. Сладковатый удушливый запашок горелого торфа назойливо лез в ноздри, щипал глаза. Веки у герцога с непривычки припухли и покраснели.

Джон Гонт не торопился развернуть войска на шотландской границе. Вместо того чтобы мерзнуть ночами в походном шатре, он предпочитал отсидеться в замке, окруженном широким рвом. Выжидал, как развернутся события, засылал разведчиков, вел оживленную дипломатическую переписку с владетельными домами христианской Европы. И не только христианской, потому что в числе его корреспондентов значился и халиф Гранады Мухаммад Пятый. В борьбе за Кастилию, чье знамя дерзко реяло над угрюмыми бастионами ланкастерского гнезда, королю без королевства необходимо было заручиться хотя бы нейтралитетом халифа, поддержавшего Трастамару против Педро. Мухаммад зарекомендовал себя щедрым государем, доблестным воином и куртуазным кавалером. Завоевать его расположение можно было только очень богатым подарком: и дорогим и редкостным одновременно. Флирт с врагом истинной веры и даже перспектива территориальных уступок ничуть не смущали Гонта. Не он первый, не он последний. Тем более что Англия отнюдь не стремилась к полному освобождению Иберийского полуострова из-под власти мавров. Завершение реконкисты неизбежно привело бы к созданию еще одного централизованного государства — в исторической перспективе сильного и, следовательно, враждебного. Династические устремления Гонта удачно совпадали, таким образом, с национальными. Три года назад Гонту уже пришлось защищать северные границы от объединенного франко-кастильского воинства, оказавшего существенную помощь шотландцам. Очевидно, с подобным альянсом придется столкнуться и ныне. Засланные во вражеские ряды лазутчики уже доносят о появлении рыцарей в белых плащах с огненным равноконечным крестом на серебряном поле. Вместо того чтобы сражаться с неверными, как того требует устав, орден Калатравы пустился в заморские авантюры. Тем лучше, достойные доны, тем лучше. Гонт приложит все силы, чтобы вбить клин между халифом и домом Трастамары. Любопытно будет взглянуть, как поведут себя доблестные идальго, когда мавританская конница прогуляется по их виноградникам.