— Я же вам правду говорю! — наклонился к нему Михайлов.

— Сколько раз вы встречались с ним после знакомства? — Люсин словно не обратил внимания на эти слова Михайлова.

— Один-единственный раз, у меня на квартире.

— Что вы можете сказать по поводу его исчезновения? Что знаете об этом?

— Абсолютно ничего. Я к этому не причастен.

— Он не делился с вами планами на будущее? Не говорил, к примеру, как собирается провести завтрашний день?

— Нет. Мы говорили только об искусстве.

— Где вы приобрели эту икону?

— У одной старухи. Купил.

— За сколько?

— Не помню… точно. Задешево.

— Только что вы упомянули, что не верите в древние иконы, которые можно случайно купить у старухи за двадцатку.

— Разве?

— Представьте себе.

— Ну, двадцатку я употребил в фигуральном смысле, в том смысле, что дешево.

— А продали за пятьсот… Вы часто так продавали иконы?

— Нет. Это был первый и последний раз.

— А покупали?

— Я, знаете ли, чаще меняюсь.

— Это как понять?

— Старухи любят яркие, новые иконы, без дефектов, и охотно отдают за них старые образа. Порой ведь берешь совершеннейшего кота в мешке — абсолютно черную доску! Никогда заранее не знаешь, что из нее получится. Отмоешь, потратишь время и труд, а там, — он развел руками, — только пятна облупленной краски и дырки от оклада.

— Вот вы то и дело говорите: «Старуха, старухи…» Это основная ваша клиентура?

— Нет, конечно… Но с ними, естественно, чаще всего приходится вести дело. Да и кто в основном вокруг церквей трется? Старухи опять же…

— А у вас какие дела с церковью?

— Я же реставратор!

— Кто назначил цену за «Троицу»?

— Я.

— И он сразу согласился?

— Сразу. Сам даже взял стремянку и полез снимать.

— Видимо, не в пример вам, он правильно распознал ценность вещи.

— Вряд ли…

— Почему вы так думаете?

— Они там за рубежом наслышаны о русском Эльдорадо, думают, что у нас Византия чуть ли не на улицах валяется. Купит какой-нибудь дурак попорченную доску восемнадцатого века, а дома у себя кричит, что это Рублев или Дионисий.

— А вы-то откуда знаете?

— Люди говорят.

— Они-то, конечно, все там простофили, — усмехнулся Люсин. — Этот, который у вас «Троицу» купил за пятьсот целковых, тоже, видимо, очень наивный мужик… С кем из иностранцев вы имели дело раньше? Кому и когда продавали иконы?

— Иконы я не продавал и с иностранцами, кроме этого, никаких дел не вел.

— Раньше вы утверждали, что и этого приняли за русского, поскольку он говорил без акцента, но потом одумались и сознались. Откуда на самом деле вы узнали, что он иностранец? Он вам представился?

— Женевьева сказала…

— Стоп! Значит, Овчинникова имела касательство к этому делу? Вы подтверждаете?

Михайлов кивнул и опустил голову.

— Вы подтверждаете? — чуть повысил голос Люсин.

— Да, подтверждаю.

— Какое?

— Она познакомила нас.

— Но вы утверждали, что познакомились случайно, в магазине на Арбате.

— Оно и было случайно в том самом магазине. Женевьева зашла с ним туда. Мы и встретились. Случайно. Мы ведь не договаривались встретиться.

— А что было потом?

— Потом она извинилась, сказала, что торопится, и ушла, мы же остались в магазине. Разговорились. Он спросил моего совета по поводу финифти… Одним словом, на улицу вышли вместе, он заговорил об иконах, и я пригласил его к себе. Тогда я и не собирался ему ничего продавать.

— Как она вас представила друг другу? Какими словами?

— Как обычно. Это мой друг, художник, а это мосье такой-то, историк.

— А Овчинникова не сказала, куда торопится?

— Нет.

— И потом вы ее об этом не спросили?

— Как-то не пришлось… Я думаю, ей просто надоело возиться с ним. Она часто жаловалась, что приходится таскаться по всему городу.

— Она знала, что вы пригласили его к себе?

— Нет. Мы в тот день больше ни виделись. И на другой день тоже.

— А о вашей сделке знала?

— Нет. Вообще она тут абсолютно ни при чем.

— Ну а теперь-то она, надеюсь, знает, что вы продали икону?

— Конечно.

— Почему?

— Она же была там… в номере, когда вы распечатали коробку.

— Ну и…

— Она долго ругала меня, что я это сделал.

— Вы, конечно, рассказали ей о нашей встрече в гостинице?

— Конечно. Она сказала, чтобы я все рассказал вам, но я ведь и так все рассказал!.. Почти все…

— Когда она сообщила вам, что видела икону?

— В тот день, когда вы меня… домой отвезли. Вечером.

— Что она имела в виду, когда только что порекомендовала вам говорить правду? Какую правду?

— О том, как все случилось… О знакомстве в магазине.

— Тем не менее вы не сразу и не очень охотно последовали ее совету.

— Не хотел ее впутывать. Разве не понятно? Она-то ведь ни в чем не виновата.

— Так. Хорошо. Теперь попрошу вас внимательно прочитать протокол и подписать его. Проследите, правильно ли я записал ваши ответы.

Михайлов пробежал глазами по строчкам — ему явно не читалось, он все думал о чем-то своем, потаенном — и взял ручку, которую предупредительно пододвинул ему Люсин.

— Все правильно.

— Благодарю. — Люсин промокнул подпись и спрятал протокол в портфель. — Вынужден предупредить, что нам еще придется, и, видимо, не раз, побеседовать с вами. Поэтому вам нужно будет возвратиться в Москву и на некоторое время воздержаться от поездок.

— Я арестован? — спросил Михайлов.

— Нет. В настоящее время я не нахожу эту меру необходимой. Но подписку о невыезде с вас возьмут.

— Хорошо, — с готовностью согласился он.

— Лучше всего нам будет вылететь в Москву сегодня же. — Люсин акцентировал слово «нам».

— Хорошо, — тут же согласился Михайлов и, чуть помедлив, спросил: — Женевьеве тоже надо будет возвратиться?

— Не-ет! — протянул Люсин. — Пусть Женевьева Александровна спокойно занимается своим делом… Хорошо, что напомнили! Она, поди, совсем уж заждалась.

Люсин позвонил к себе в номер и пригласил Женевьеву прийти.

— Заходите, пожалуйста! — крикнул он, когда она постучалась. — А вас попрошу побыть пока в моем номере, — шепнул он Михайлову и, легонько придержав его в кресле, метнулся навстречу Женевьеве, словно собирался открыть ей дверь.

Но она уже входила. Люсин посторонился, пропустил ее и резко повернулся. Он хотел видеть лицо выходящего Михайлова.

Тот, видимо, смотрел Женевьеве в глаза. Когда они поравнялись, он едва заметно кивнул. Это могло означать все, что угодно: от простого ободрения до «Я сделал так, как ты сказала». Люсин подумал, что скорее всего именно это и имел в виду Михайлов.

«Если, конечно, говорил в основном правду. Коли соврал, то кивок этот надо понимать так: «Все идет по плану, отвечай, как договорились». Но успели ли они сговориться полностью, все отработать, предусмотреть… К моему приезду они во всяком случае подготовлены не были».

— Вы каким рейсом прилетели, Виктор Михайлович? — быстро обернувшись, спросил Люсин.

Михайлов был уже одной ногой в коридоре. Едва не споткнувшись, он замер и, медленно поворачивая голову, переспросил:

— Каким рейсом?

— Да. Во сколько вылетели из Шереметьева?

— В восемь пятьдесят пять…

— Ваше место было четырнадцать «Б»?

— Да… кажется, — озадаченно протянул Михайлов. — А что?

— Ничего! Ничего… Благодарю вас.

«Значит, билет он брал на свое имя, не таясь или не сообразив просто, что нужно таиться… Страху-то я на парня нагнал. Она же, — краем глаза глянул он на Женевьеву, — просто уверена, что за ним следили… Ну что же, это, пожалуй, не повредит…»

— Что, некрасиво с иконкой-то вышло, Женевьева Александровна? — спросил он, усаживая ее в кресло.

— Да, некрасиво! — Лицо ее покрылось красными пятнами.

— Вы должны были мне сказать…

— Я и хотела, но там были посторонние. — Она явно старалась побороть волнение. — Потом мне нужно было поговорить с Виктором, выяснить… Иначе это походило бы на предательство. — Последнее слово она произнесла уже твердо и холодно.