Теперь о том, как я стал Стапчуком. Это опять-таки случилось не по моей воле. Когда хребет фашистского зверя уже трещал под ударами нашей славной армии, гестаповцы начали консервировать свою агентуру. Видно, чувствовали, что приходит конец и близка расплата за все их зверства. Однажды, когда мы со Свиньиным, как обычно, находились в лагере для военнопленных, он указал мне на заключенного, очень похожего на меня лицом. «Это некто Стапчук Сидор Федорович, в прошлом тракторист и ударник, — сказал мне Свиньин. — Родных у этого человека нет. Самое время тебе поменяться с ним местами». Я сперва не понял, что это означает, но Свиньин быстро мне все растолковал. Я, конечно, согласился. Во-первых, другого выхода не было, а во-вторых, я решил тогда, что так для меня будет лучше. Исчезнуть, духовно, можно сказать, умереть в другом человеке и зажить наконец честной жизнью. Конечно, я не собирался работать на гестапо, хотел только скорее вырваться из их лап. Ведь я-то знал, что такое гестапо! Помню, я только выразил опасение, что друзья Стапчука по лагерю могут меня при случае выдать, но Свиньин только усмехнулся в ответ. У меня мороз по коже пробежал: я понял, что никто из этих людей из лагеря не выйдет. Что с ними со всеми случилось, я так и не узнал. Но думаю, что до освобождения они не дожили.

Понятно, что, спасая меня, немцы надеялись как-то использовать нового, так сказать, Стапчука. Свиньин приказал мне поселиться где-нибудь вблизи Москвы и вести тихую, незаметную жизнь. Больше ничего от меня не требовалось. Единственное, что я должен был делать, — это давать время от времени объявление в Мосгорсправку об обмене своей площади на домик в Поти. Почему именно в Поти — не знаю. Я вынужден был давать такие объявления, потому что хорошо знал своих бывших хозяев. За неподчинение они бы, не задумываясь, убрали меня. А я хотел жить. Тем более, зла своей жизнью никому не причинял. Я понимал, конечно, что объявления нужны, чтобы меня можно было найти, и потому старался давать их, как можно реже. Последнее время я вообще перестал их давать и совершенно забыл страшное свое прошлое. Я стал действительно новым человеком, Сидором Федоровичем Стапчуком.

Понятно поэтому, что я решил убить Свиньина, когда он вновь появился на моем горизонте. Я хотел покончить с прошлым, я уже окончательно его похоронил. Но оно ожило вдруг, и мне пришлось похоронить его вторично. Дальнейшие же события целиком обусловлены этим моим решением и поступком. Ну, конечно, и нервы у меня тоже малость сдали. Парень-художник был у меня дома, он знал меня в лицо и мог в любую минуту выдать. Вот я и решил вызвать его в уединенное место и убить. Тем более что он был связан со Свиньиным, помечен ею зловещей меткой… А выстрел я сделал по ошибке: принял переодетого милиционера за врага. Будь у меня нервы в порядке, я, возможно, этого бы не сделал, вел бы себя более сдержанно. Но ведь я прожил такую трудную, такую жуткую жизнь…

Все вещи, взятые мной у Свиньина, зарыты на соседнем участке, возле строящегося там гаража. Комедия, которую я разыграл с питоном, не преследовала никаких корыстных, а тем более преступных целей. Свиньин уверял меня, что в сундуке хранятся важные документы, и сулил за успешное выполнение задания большую сумму денег. Я хотел все это проверить. Сознаюсь, что если бы там нашлись компрометирующие меня документы, я бы их уничтожил. Все остальное я бы так или иначе подбросил заинтересованным органам. Но в сундуке никаких документов не оказалось. Он был совершенно пустым. Обратного хода мне, понятно, не было, и я оставил сундук у себя. Тем более, последовавшие вскоре трагические события настолько выбили меня из колеи, что я и думать забыл про этот сундук.

Я, конечно, очень виноват перед нашим государством, но действовал так только из малодушия и по злому стечению обстоятельств, а не по доброй воле. Если меня найдут достойным снисхождения и сохранят мне жизнь, то клянусь, что искуплю свою вину самой тяжелой работой, какая бы она ни была. Готов выполнить любое поручение.

Заявляю также, что у Свиньина есть в Москве агент, который следил все это время за старухой и ее сундуком. Все, что я знаю о нем, так это только кличку — Дормидонтыч. Он старик и по специальности краснодеревщик. Старуха и художник Михайлов, как я понял теперь, касательства к шпиону и врагу человечества не имеют.

Прошу учесть все вышеперечисленное и даровать мне жизнь.

^{Ванашный H. Т.»}

Глава 30

«Анна Ивановна»

Тридцатилетний Наполеон в своем знаменитом походном сюртуке беспокойно расхаживал по обширному кабинету. Большой стол, с которого съехала на паркет небрежно постеленная тяжелая скатерть, был завален военными планами итальянской кампании, картами расчлененной на всевозможные курфюршества и герцогства Европы. Плащ и треуголка лежали на роскошных креслах в стиле Людовика Пятнадцатого. Медная зрительная труба и шпага с трехцветным темляком и кистями нашли приют на кушетке. В самых неподходящих местах стояли чернильницы с гусиными перьями, на полу валялись раскрытые фолианты в кожаных переплетах. Это была временная обитель прославленного полководца, урвавшего несколько минут для дипломатии.

Князь Шарль-Морис Талейран, манерно подперев узкой, унизанной перстнями рукой подбородок, с непроницаемой улыбкой внимал первому консулу. В отличие от молодого простоволосого генерала, ставшего фактически диктатором, на нем был завитой старомодный парик, атласный камзол, отороченный кружевом, и башмаки с бантами.

— Главное, князь, — Наполеон мерил шагами комнату, — посеять рознь между Англией и Россией. Иначе нам не одолеть коварный Альбион.

— Видите ли, мой генерал, ваш победоносный рейд и последовавший за ним разгром изолированной Австрии изменили отношение Павла. Нынешняя коалиция из Англии, Австрии и России, к которой, к сожалению, присоединилась и Порта, явилась прямым следствием кампоформийского мира.

— Жаль, искренне жаль, что русский император увлекся ролью защитника ниспровергаемых тронов, — задумчиво откликнулся Наполеон. — Но захват англичанами Мальты, которую Павел взял под свое покровительство, приняв титул великого магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского, неизбежно вобьет клин между Лондоном и Петербургом.

— Я уже думал об этом, мой генерал, — загадочно улыбнулся Талейран. — И, мне кажется, нашел верное средство ускорить события.

— Говорите! — Наполеон порывисто подошел к столу.

— Мальта.

— Отыгранный козырь. — Наполеон нетерпеливо тряхнул головой, и длинная прядь оттенила сосредоточенное чело победоносного корсиканца.

— Отнюдь, — небрежно бросил Талейран. — Этот благословенный остров однажды уже принес нам желаемый союз, почему бы не повторить милую шутку?

— Едва ли я смогу ныне бросить вызов британскому флоту.

— В этом нет никакой надобности. Склонный к мистицизму Павел Петрович прочно увяз в рыцарских играх. Недаром знак мальтийского ордена был присовокуплен им к гербу Российской империи. На сей раз мы сможем ограничиться сущим пустячком.

— Что вы имеете в виду?

— Первый раз вы подарили царю не принадлежавшую вам Мальту, теперь можно ограничиться чужим скипетром. Я имею в виду гроссмейстерский жезл, мой генерал, украшенный камешками альбигойского гарнитура.

— Пустая мечта, манившая визионеров вроде Казота и мистификаторов на манер Сен-Жермена и Калиостро, — задумчиво произнес первый консул, глядя в одному ему отверстую даль. — Способна ли она согреть хоть единое сердце в снегах страны гиперборийской?..

— За одно сердце, — Талейран сделал на слове «одно» ударение, — я могу поручиться, и этого будет вполне достаточно.

— Русская корона располагает сокровищами полумира, зачем Павлу гоняться за сомнительным альбигойским наследством?

— Вопрос вполне правомерный, если бы речь шла о сокровищах.

— О чем же еще? — пренебрежительно дернул плечом Бонапарт.