Выходило, что хоть так, хоть эдак, а продавать Белянку нельзя. Но раз он стоял с ней в торговом ряду, надо было вести и кончать дело. Он назвал цену старику. Тот замахал руками:

— Ай-ай-ай. Плохой хозяин, плохой…

А если бы старик согласился с этой ценой, Егор Никитич тут же увеличил бы ее.

Татары, чертыхаясь, ушли. Как пить дать вернутся: зачем без толку по базару колесить, лучше Белянки им не найти, они сами это знают. Однако в Егоре Никитиче прояснились и другие мысли. Такой хитрюга, покупая, не станет хвалить товар при хозяине. Купит тот, кто хает. Татары вышли, верно, на разведку, а на следующий базар свою скотину приволокут. Егор Никитич глянул им вслед и выругал себя: каждому, кому не лень, дозволяет тискать, лапать Белянку.

А время шло. Подходили еще покупатели, он для порядка перекидывался с ними какими-нибудь словами, изнемогая от безделья, от бесцельного этого стояния здесь, в торговом ряду.

— Дорого берешь, хозяин. А дешевле?

— То и дешево, чего не надо, а что нужно, то дорого, — ответил он бойкому рыжему мужичку. Тот егозливо хлопотал около коровы, заглянул в ее лилово-черные глаза, поочередно дунул в них зачем-то, потом озабоченно стал дергать ее за хвост, будто проверяя, настоящий он или приклеенный.

— Стельная? — спросил он, не выпуская из рук хвоста.

Егор Никитич мрачно кивнул и ухмыльнулся: при чем тут хвост?

— А не врешь? — рябоватое лицо мужичка по-петушиному навострилось. Егор Никитич промолчал. Тогда мужичок, норовя до всего дознаться самолично, кулаком ткнул Белянку в бок. Егор Никитич не стерпел.

— Эдакому дураку я и за тыщу не отдам ее. Проваливай, — сказал он и оттолкнул мужичка.

Понемногу отшив покупателей, Егор Никитич дал Белянке охапку сена, сел рядом на мешок, вынул из кармана узелок со своим припасом. Белянка обдавала его шею теплым дыханием. Живое, понятливое существо. И вот надо обменять его на деньги, а деньги завтра же вытекут из рук как вода, и ничего не останется, будто и не было Белянки, не растил он ее, не выходил из худенькой телушки. Мысль о продаже коровы все больше казалась глупой. А когда она была умной? Нынче утром, когда сквозь полусон Егор Никитич услыхал, как Фрося звякнула подойником, он хотел остановить ее: неужто не знает, что выдоенную корову на базар никто не ведет, — товар подачу любит. Но он не остановил Фросю, в нем еще была упрямая вера: все это пустая затея. И сама Белянка как будто ее подкрепляла. Говорят, животные предчувствуют недоброе, но Белянка с самого утра вела себя спокойно, — спокойнее, чем в тот раз, когда ее на прививку водили… А сейчас похрупывает свежее сено и не знает, милая, что в любую минуту у нее может объявиться новый хозяин и решить, куда ее — на молоко иль на мясо.

…Все так же бестолково толпились по рядам покупатели. Мимо Егора Никитича два парня волокли крупного барана с гордо завитыми рогами. Налив кровью глаза, баран упирался ногами, бороздя копытами землю. Но парни были сильные, похохатывая, ломали его сопротивление. Егор Никитич прикрикнул на парней, но те не услышали, и он отвел взгляд, чтобы не видеть озорников и насмерть перепуганного барана. Ясно вспомнился вдруг отцовский двор, курчавые — чистый каракуль! — ягнята, играющие на сухой мякине гумна…

Напротив торговали две тетки: одна курами, другая поросятами. И кур и поросят разбирали споро. Поросята пронзительно визжали, когда их хватали за задние ноги и опускали в мешок. Но тревожились они напрасно. Их, ясно же, берут в зиму, впереди у них долгое лето, теплые лужи, потом осенний обильный корм перед заколом. Целый год им еще хрюкать. Иное дело — куры. Почти всех их ждала одна участь. И, может, предчувствуя близкий конец, они, когда их брали за лапки, беспомощно и обреченно замирали, мертво распускали крылья и лишь немного кривили шею, норовя задрать голову и посмотреть, куда их несут.

— Что, сосед, плохи дела? — к Егору Никитичу подошел хозяин тощей коровенки. — Я-то думал, только мою старушку обходят, а гляжу, и на твою охотников мало. С моей-то морока одна: молока нету, а на мясо кому такая нужна? Разве что на комбинат, хотя и там не шибко дадут. Коза козой. Корм коня дороже. А твоя, брат, если и молоко присохнет, мясом возьмет. Четыре центнера небось чистого…

— Это почему же молоко присохнет? — насторожился Егор Никитич.

— Да я к примеру…

— Ну, примеряться иди вон к кому-нибудь…

Обескураженный мужик отошел. Был он высокий, кадыкастый, длинношеий, костлявый, взгляд его казался недобрым. Коровенка его рядом с ним, дылдой, и впрямь выглядела козой. И Егору Никитичу подумалось о том, как она лет десять небось тянулась изо всех сил, но так и не смогла насытить этого жадноглота и стала ему не в милость, и вот он поносит ее на людях.

Мужик не нравился ему еще и тем, что свою жидкую коровенку норовил равнять с Белянкой: вот-де, сосед, какие мы неудачливые — не берет нашу скотинушку покупатель.

Но обида тут же ушла: рассудить — ничего плохого мужик ему не сказал. И толчется, хлопочет он здесь с ясной целью: подвернись сговорчивый покупатель — мигом сплавит коровенку. Не то что он, Рыбаков. Пришел продавать, а сам на покупателей как на лютых врагов косится. И что он думает делать дальше?

А думал Егор Никитич о многом, обо всем сразу — о толкучке, о доме, о Белянке, об Анатолии и его некупленном «Запорожце», о сенокосах, о заводе. Мысли разбредались в голове, как телята по луговине, а решить толком он так ничего и не мог.

К полудню ветерок разогнал на небе редкие облака, оно чисто и ясно засинело. Не поверишь, что сентябрь… Откуда-то налетела мошкара. Коровы, распуская изо рта стеклянные нити, задергали головами.

Шагах в пяти от Егора Никитича на поломанном фанерном ящике обедал кадыкастый мужик. Чуя запах хлеба, тощая коровенка его изворачивалась на привязи, выгибала шею, норовя лизнуть языком хозяина в спину, напомнить о себе, о своем голоде. Мужик наконец обернулся, ладонью ударил ее по морде, затем отломил кусок мякиша и положил ей на язык. Коровенка сжевала хлеб и, проглотив, стала голоднее, еще длиннее потекли слюни. Егор Никитич подошел к ней и вытряхнул из мешка остатки сена.

— Хоть и невелика твоя коровка, а булкой ее не накормишь, — сказал он.

— Спасибо, сосед, — затрубил кадыкастый. — Только зря. Мы, пожалуй, скоро домой отчалим. Сколько можно на солнце калиться.

— Слушай-ка, — сказал Егор Никитич. — Ты не присмотришь тут, а? Мне бы на минутку потолкаться, фуганок купить.

— Давай, давай. А чего? Постерегу, — охотно отозвался тот.

Егор Никитич перешагнул низкий заборчик, отгораживающий скотный рынок от толкучки, и попал в пеструю шумную тесноту людских спин, лиц, голосов. Где-то ревел баян, его крикливо забивала гармошка. От несметных запахов, звуков и горячего солнца воздух густел, в глазах рябило, легонько, как от стопки вина, кружилась голова, в ней не задерживались никакие мысли, уходили вместе с проплывающими лицами и вещами, по которым Егор Никитич успевал скользнуть взглядом. Он проталкивался в тот угол, где обычно продают плотницкий инструмент. И от того, что он шел покупать, ему стало легче, свободнее. Он изредка поглядывал в сторону скотного рынка, отыскивал Белянку и шел дальше.

Фуганок он нашел у старухи. Она сидела на земле, на мешковине, и дремала. Перед ней был разложен целый набор инструмента. Егор Никитич взял фуганок, и тот словно влип в его ладони — такая ловкая, удобная вещица. Фуганок был сделан из граба. Вековой инструмент! Вальцовка, рубанок, рукоять ножовки, отборник — все из той же редкой древесины. Какая нужда погнала сюда старуху?

— Зачем вы их продаете? — присев на корточки, спросил он.

Старуха открыла мутные голубовато-оловянные глаза, выставила из-под шали левое ухо. Егор Никитич крикнул погромче:

— Дед, говорю, не заругает вас?

Она не сразу нашла что сказать: с таким вопросом к ней еще не подходили. Потом зашепелявила. Верно, ее старик не дозволил бы нести на рынок такой инструмент — заветного не продают. Да совсем плох старый, а детей в доме нет. Разъехались… Бледное лицо ее опять как бы застыло, глаза начали слипаться. Ничего ей больше уже не надо, кроме солнца, теплой шали и покойной дремоты… Егор Никитич отдал деньги и зашагал, на ходу поглаживая фуганок: сколько рук небось утешалось им в работе! А перед глазами все мельтешила старуха и не давала всласть порадоваться новой покупке.